Марина и Сергей Дяченко - Стократ

– Дан, стоп. Найди дыру и заткни чем-нибудь.

– Чем?! – мальчишка все еще переживал свой поход в разоренное предместье. Как новобранец, впервые увидевший врага, он чувствовал сейчас не кураж, необходимый в бою, а панику.

– Чем угодно. Любой тряпкой. Плащом. Рубашкой.

Дан бросил весла и завозился. Щель, в которую больше всего просачивалось воды, была в левом борту, почти у самого дна. Лодка закачалась. Мир со стоном выпрямилась, рогожка съехала у нее с плеча.

– Мир, нагнись. Увидят с берега.

– Если мы тонем – не все ли равно?

– Мы не тонем, – он даже удивился. – С чего ты взяла?

– Я не умею плавать. У меня не двигаются руки.

– На берегу согреемся.

– Мы не доберемся до берега, – сказала она уверенно. – Все сошли с ума, Обитаемый Мир перевернулся… мы умрем!

– Никогда.

Сам не понимая, что за уверенность и сила им движет, он привлек ее к себе. С берега казалось, наверное, что рыбак любезничает с русалкой, неожиданно явившейся из сети.

– Мы никогда не умрем, – сказал он, видя свое отражение в ее глазах.

И стало так.

Течение тащило их вниз по реке. Левый берег в этом месте был высоким и крутым, Правила Приличия пытался забросить наверх веревку, зацепиться, – но тщетно. Стократ вычерпывал воду, не останавливаясь, и спина у него болела так, что мутилось перед глазами.

Потом течение ослабело, и берег осел, как плохо выпеченный пирог.

– Это Ручейник, – прохрипел Правила Приличия. – Ну ничего себе нас затащило…

– К лучшему, – отозвался Стократ.

Они сели на весла – вдвоем – и, не обращая внимания на прибывающую воду, направили тонущую лодку в приток Светлой – Ручейник. К счастью, когда лодка наконец развалилась, под ногами почти сразу обнаружилось дно.

Стократ никогда не бывал здесь. Даже сейчас, среди ясного дня, в лесу на берегах Ручейника было темно и сыро. Стократ огляделся, но места для стоянки не нашел.

Они двинулись вдоль берега вверх по течению Ручейника, мальчишка тащил на себе вещи, а Стократ нес Мир на руках. После нескольких часов изматывающей прогулки удалось выбраться на относительно сухое и светлое место: берег порос молодым сосняком. Пахло хвоей, и вокруг полно было хвороста.

Они наконец-то развели огонь и просушили вещи. Все трое молчали, это было торжественное, напряженное, испуганное, высокомерное, дружеское, совершенно бесконечное молчание, и Стократ все больше боялся одного: когда-то кто-то должен его прервать, и первое сказанное слово может оказаться убийственным, как падающий топор…

Кто-то хрюкнул. Стократ удивленно поднял голову. Мир сидела, протянув руки к костру, и сдерживала смех, отчего получались смешные фыркающие звуки.

– Ты чего? – спросил Правила Приличия.

– Вспомнила, как ты панталоны купчихи на козу надел. Как она возмущалась!

– Коза?

– Купчиха! А помнишь, как мы подожгли сарай увеличительным стеклом?

Стократ поразился. Мир вела себя, будто не было сегодняшней ночи, пожара и бунта, войны и бегства, их поцелуя в лодке и долгого молчания. Она говорила с мальчишкой на их старом общем языке, Стократ скоро перестал понимать, о чем речь; Мир смеялась, как тогда на заборе, когда просила вернуть ей мяч…

– А я и не рассчитывал, – сказал мальчишка, и Стократ поднял голову. Правила Приличия сидел, накинув на голову влажный плащ, похожий на больного стервятника.

– Нет, не рассчитывал ни на что, – повторил он, и, судя по лицу Мир, перед этим она говорила о чем-то совершенно другом и отвлеченном. – Ты же дочь властителя… Даже если не дочь. Ладно, не в этом дело…

Он поднял глаза.

– Я вру, конечно. Приятели на пристани говорили мне: затащи ее на сеновал, ну затащи. Я не захотел. Решил, дружить с благородной – по благородному…

Стало тихо, только шипело в костре сырое дерево.

– Стократ, – тихо сказала Мир. – Ты мог бы…

Он поднялся:

– Конечно. Пойду пройдусь.

И, оставив костер за спиной, он пошел вдоль берега, походя отметив, что северо-западный ветер уносит дым костра в сторону Светлой, и это хорошо: в лесу никто не учует беглецов.

Он смотрел по сторонам. Он видел каждую хвоинку и каждую шишку так резко и четко, как, наверное, художник видит будущую картину в своем воображении. Каждую каплю смолы, преломляющую мир, придающую ему цвет меда или золота. Каждую пластинку коры, темную или светлую, годную на то, чтобы выцарапать на ней иголкой историю своей жизни. Он задирал голову, поражаясь, как цвет неба сочетается с оттенками крон, и как елка, устремленная вверх, очертаниями похожа на храм.