Эллен Датлоу - Лучшее за год 2007 - Мистика, фэнтези, магический реализм

Однажды Юнис разозлилась без всякой на то причины. Она принялась рыться в ненужном хламе из гаража: там были проволока и висячий замок без ключа, остатки стилета, труба, приз за победу в турнире по боулингу — маленькая золотая дева с приделанным к руке шаром… С плачем Юнис пыталась соорудить из этого нечто, что могло бы стать оружием в ее руках. Ей хотелось кого-нибудь убить. Белого, любого белого человека. Только не Миз Маззи. И не своего первого мужа, хотя он — настоящая скотина.

Ее второй муж вошел, словно знакомый запах, которого даже и не замечаешь.

— Ты не знаешь, как убивать, — помолчав, сказал он. — Все, что у тебя есть, — это музыка.

С этими словами — Юнис ненавидела их, но верила им — муж бросил хлам обратно, а ее музыку превратил в оружие; возможно, в то оружие, которое она сейчас сжимала в руках, завернутое в тугую и приятную бумажную оболочку.

Юнис крепко сжимала его. Что-то выходило из зеркала.

В комнату шагнул ее мертвый отец.

Нельзя сказать, чтобы он именно стоял. Порой ноги его соприкасались с полом, напоминая движения пловца, — будто ноги знали, что пол для чего-то нужен, но забыли, для чего именно. Отец стоял под таким углом, точно законы гравитации действовали на него по-другому, не как на всех. Что-то иное удерживало его вес. Это претило Юнис, словно намеренная демонстрация его исключительности.

Он был обнажен, он был молод. Моложе ее. И был хорош собой. Вот только старая рана портила дело: она сочилась кровью. Кровь яркой мерцающей лентой стекала в лобковые волосы, вниз по внутренней поверхности бедра к лодыжке, через красиво очерченный свод стопы, между длинными пальцами и дальше на полдюйма между ногтем и полом. Кровавая полоса тянулась и извивалась вместе с отцом, пока он раскачивался, словно воздушный шарик на веревочке.

Он воздел руки в неопределенном жесте. Может, признал оружие. Или открыл объятия.

— Опять вместе, — проговорил он. Он выглядел как человек, прячущий смех за наигранным спокойствием завзятого шутника. — Я и моя дочь — близки, как никогда.

— Это мой удел, — Юнис все еще держала отца на прицеле. — Не стоит расплачиваться за деяния других. Так мы и попали в беду вначале.

— Твой удел?

— Это из песни, которую я написала в день, когда ты умер. Тем же вечером я пела ее в Вашингтоне. В Центре Кеннеди. Если не веришь — сверься со справочником.

— Умер?

— Мне казалось, что я научилась рассчитывать только на себя и ни на кого больше. Но ты… Я думала, мне можно…

— Я умер?!

Он опустил голову и, причитая, метнулся в дыру в собственном боку. Это произошло так быстро, что Юнис не смогла разобрать, походило ли это на выворачивающийся наизнанку носок или, скорее, на аккорд, растворяющийся в тишине комнаты. Невероятно, но за секунду, что Юнис смотрела на него, отец свернулся внутри самого себя и исчез, словно лиса нырнула в нору.

На второй день Юнис положила банку с молоком под подушку, словно зуб, — частичку себя, которую она прятала, желая получить взамен нечто лучшее.

В комнате запахло молоком, хотя банка по-прежнему была плотно закрыта. Не свежим молоком, а густым сладковатым запахом кипящего молока, уютно булькающего в кастрюльке.

Когда Юнис было четыре года, отцу сделали операцию. Пока он спал, через разрез в боку ему вытащили желудок, промыли его. Она представляла себе его чистым и розовым, похожим на дамскую сумочку. А потом засунули желудок обратно. Узнав, что отец возвращается домой с дырой в боку, Юнис представила, что если туда заглянуть, можно увидеть сердце, и подумала: «Это сердце любит меня!» Но когда она отодрала бинты, под ними оказался не чистенький иллюминатор, а месиво рваного мяса вокруг грязной трубки. Из трубки капало нечто похожее на тростниковый сироп со сгустками крови.

Сиделкой была Юнис. Все остальные работали. Целый день она сидела возле отца, каждый день в течение его длительного выздоровления. Она промывала рану хлопковыми салфетками, которые кипятила в большом котле. И знала, что незаменима. Порой ловила себя на ужасных мыслях: ей вовсе не хотелось, чтобы отец выздоровел. Когда он несколько окреп, они играли в игры: он сжимал все пальцы вместе, все, кроме указательных, которые указывали вверх.

— Вот — церковь, а вот — колокольня, — шептал он. — Открой двери. — И он давал ей разъединить большие пальцы. — Где же весь народ?

Чтобы отыскать народ, Юнис заглядывала внутрь церкви, затем вновь поднимала лицо.

— Не знаю! — кричала она.