Янина Жураковская - Не за Свет, а против Тьмы

- Ой, деда-дедуся! - испуганно заверещал он. - Коргуруш, чтоб меня на семи ветрах развеяло-разнесло! Ой, горе-злосчастье, на ведьму налетел! Не губи-и-ите! - он рухнул на колени.

- Ты как смел меня оскорблять?! - рявкнула я, хватая его за шиворот и встряхивая так, что с дерюжной рубахи и серых волос посыпались пыль и труха. - Ты как смел оскорблять меня?! Какая я тебе ведьма?!

- Ай, простите, тётенька, это не я, я не хоте-е-ел!!!

Дергаясь, как майский жук на ниточке, мальчишка запрокинул голову и впервые взглянул на меня в упор. Я вздрогнула. Лицо, прятавшееся под спутанными, похожими на сосульки волосами назвать человеческим было очень трудно. Скорее невозможно. Слишком живое, слишком подвижное, оно походило на каплю ртути, ежесекундно меняющую форму. Блеклые голубые глаза то оказывались слишком близко к переносице, то разъезжались к вискам, острый тонкий нос в следующий миг становился поросячьим пятачком, а рот по-жабьи растягивался до ушей.

- Ты кто… - я едва не сказала "что", - такой?

- Встречник он, - раздался из-за спины хрипловатый мужской голос. - Вихревой. По дорогам носится, людей с пути сбивает. Малец ещё, и шести веков нету, вот и шалит… Не серчай, волховка.

Стёпка вновь вздыбил опавшую было шерсть и одним прыжком оказался у меня за спиной. Я резко развернулась, всё ещё держа мальчишку за шиворот. На обочине стоял высокий худой старик, босой, в точно такой же дерюжной рубахе и штанах, как мальчишка. Длинные волосы и бороду густым слоем покрывала дорожная пыль, нос, напоминавший птичий клюв, почти касался верхней губы, левый глаз был светло-голубым, а правый - черным, как смола.

- Уймись, бешеный, - примирительно сказал старик разъярённому Стёпке. - Не со злом я. Кабы со злом шёл, не стал лясы точить, ударил бы сразу. Туч нагнал, да вихри закрутил - и ты б не помог, черныш.

Стёпка насмешливо мявкнул, хвост заметался из стороны в сторону: "А ну, давай, посмотрим, кто кого!", и я в который раз показалась себе неумело вырезанной из одной реальности и силком втиснутой в другую. Открыла рот, но язык не хотел слушаться. Мальчишка трепыхнулся и затих под взглядом разномастных глаз старика.

- Босоркуном прозываюся, - доброжелательно пояснил тот. Седые волосы зашевелились, взметнулись плащом, словно от порыва ветра, и безжизненно упали на плечи. - Вихорь могучий вздымаю, с им незримо летаю…

"А кто его поймать пытается, того силою ветра убивает…" - всплыли в памяти строки из мифологического словаря.

- Ин, не трусь, Иванов день миновал уж, а до Луки долгонько ждать… - старик усмехнулся, оскалив неровные желтоватые зубы. Стёпка зафыркал. - Говорил уж тебе, с добром пришёл! Оплошка, вишь, вышла… Внучка-то мово отпусти, девица. Разговор есть к ёму, позорнику…

"Мальчонка", которому шло уже седьмое столетие, освобождению был вовсе не рад. Загребая пыль ногами, он неохотно поплёлся к деду и обиженно взвизгнул, когда узловатые пальцы босоркуна - на фалангу длиннее человеческих - ухватили его за ухо и безжалостно дёрнули.

- Ах ты, семя байстрючье, ах ты, охвостье волчье, тебе сколь раз говорено было… - в руке старика, как по волшебству возник широкий ремень. - Ты отвернись пока, девица, личико побереги… шелопут, захребетник!

Серый вихрь прянул в небо, разворачиваясь, как спящая змея, скрыл старика и мальчишку, взметнул пыль. Я устало прислонилась к боку "Лады". Солнце пекло макушку, промокшая от пота майка липла к телу, коса откололась и оттягивала голову так, словно на ней висело пушечное ядро. Разбитые очки валялись где-то в подсолнухах, и без них я различала лишь радужное марево, накрывшее пригорок, да несколько бешено мечущихся тёмных пятен, то сливавшихся воедино, то вновь рассыпавшихся. Было уже безразлично, чем всё закончится. Хотелось только, чтобы закончилось поскорее. Стёпка легко вспрыгнул на капот, оттуда - на крышу машины, а с неё - снова мне на плечо и что-то мяукнул в ухо, судя по тону, ободряющее.

- Я наперёд обещал? Обещал.

- Ой!

- Ты клятвы давал? Давал.

- Ээээ…

- Вот и не балуй.

- Ай!

- Не балуй.

- Уй!

- Не балуй!

- Ый!

Что "повторение - мать учения", знали даже египетские педагоги.

- А таперча сядь и чтоб ни звуку от тебя слышно не было, позорище! - ветер стих, и босоркун голосом доброго дедушки окликнул меня: - Не смотри туда, волховка, не трави душу. Не твоё то дело, не твоя забота и печаль не твоя. Девка знала, во что вступала, так пусть и расхлёбывает. О себе думать надобно.

Я повернулась. Босоркун стоял посреди дороги, уперев руки в боки, а съёжившийся встречник, примостившись на обочине, жалобно всхлипывал. Улучив момент, он поднял голову, лукаво подмигнул мне и снова превратил нос в свиной пятачок.