Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Но поворотилась, не успей руки сомкнуться полукружием вкруг меня, — и замерла в изумлении. Мужчина, пристально смотрящий на меня сверху вниз, не был Ньяхдохом. Не был похож ни на одно ранее виденное мною обличье падшего. Смертный, из рода Амн, с тускло-сероватыми прядями волос, чуть ли не светловато-русыми, и на редкость коротко остриженными, почти как у меня. Довольной красивой наружности, но не из тех, что он носил дабы польстить мне, или по велению Скаймины. Обычное такое лицо. И он был в белом . И это последнее потрясало куда больше всего прочего, заставив ошарашенно подавиться словами.

Ньяхдох — ибо это был он, — я знала, я чувствовала это кожей, не смотря на чуждое обличье, — глянул насмешливо.

— Явление Лорда Ночи не приветствуется на всяком праздненстве слуг Итемпасовых.

— Просто не думаю… — дотронулась его рукава. Обычная ткань, хотя неплохо сработанная, как, впрочем, и сам камзол необычного покроя, смутно напоминающего военную форму. Я прошлась пальцами вдоль обшлага, разочарованно вздохнув про себя, не чувствуя привычного приветливого покалывания — и не видя взмывающих вверх клубящихся завитков тьмы.

— Я создал всё сущее вселенной. Неужто, какие-то белые нитки вылились бы в непосильный труд?

На мгновение смех распирал горло, но унялся также быстро, как и зародился. Молчание. Никогда прежде я не слышала от него ни шуток, ни острот. К чему бы это?

В чувство меня привела рука, дотронувшаяся до щеки. Поразительно, в нём, притворившимся смертным, не было ни капли от дневной личины. Но и ничего человеческого, за вычетом облика, — ни в жестах, ни в движениях, ни в скорости, с коей он менял, одно за другим, маски, ни, в особенности, во взгляде. Человеческой личины этой попросту не по силам было скрыть подлинной его природы. Столь очевидное зрелище, отражающееся в моих глазах, что меня охватило удивление напополам с восхищением: отчего другие, стоящие здесь же, на балконе, не бегут в ужасе прочь, не кричат испуганно при виде Владыки Ночи, в столь опасной близости.

— Мои дети подозревают, что я схожу с ума, — сказал он, продолжая нежно поглаживать меня по щеке. — Кирью говорит, с вами я рискую всеми нашими чаяниями. Она права.

Я нахмурилась в замешательстве.

— Моя жизнь по-прежнему ваша. Я буду блюсти наше соглашение, даже если проиграю в победе. Вы поступали честно.

Он вздохнул, подавшись, к моему удивлению, вперёд и прислонившись лбом к моему.

— Даже теперь вы рассуждаете о собственной жизни как о товаре, продаваясь… нет, предаваясь нам, полагаясь на наши так называемые «честь и добросовестность». Всё, что мы проделали с вами — непотребно и мерзко, да и только.

Я потеряла всякий дар речи, словно оглушённая его признанием. Вспышкой озарения пришло на ум: так вот чего боялась Кирью — непостоянство, изменчивость Ньяхдоха, страстная чест… ность. Он и в войну-то ввязался, изливая своё горе и скорбь по Энэфе; из чистого упрямства предпочтя неволю (не только за себя, но и за своих детей) выпрашиванию милости у Итемпаса. По разному борясь с братом, но так, чтобы унеся с собой столько жизней, не изнечтожить саму вселенную. В том-то и была вся закавыка: заботясь о чём-то (ком-то?) Владыка Ночи терял себя, погружаясь в безумие и бросаясь на крайности.

И, супротив всех резонов, я сказалась предметом его беспокойных ухаживаний.

Страх, как прелестно… Как лестно. Что мне и оставалось, так теряться в догадках, на что способен загнанный в угол падший. Но куда важнее иное: до меня наконец дошло, чем этот его настрой может обернуться для меня. В краткосрочной, скажем, перспективе. Я умру… я собираюсь пойти на смерть, всего парой часов спустя. А что достанется ему? Неужто, в очередной раз оплакивать…

Как странно, что простая мысль эта однакож наполняла скорбью и моё сердце тоже.

Обхватив обоими руками лицо Владыки Ночи, я прерывисто вздохнула, прикрывая глаза и предаваясь чувствам, пытаясь ощутить, достучаться того, прячущегося за смертной маской, существа.

— Мне так жаль, — прошептала ела слышно. Да, так оно и было. Я ни лгала ни словом. У меня и в мыслях не было причинить ему боли.

Он не шелохнулся. Мы оба оставались недвижимы. И не было ничего лучше, чем стоять так, опершись на эту твёрдую плоть, покоясь в его руках. Иллюзия, разумеется, но иллюзия приятная: впервые за долгое время я чувствовала себя в безопасности.

Не знаю, как долго мы так простояли, я абсолютно потеряла счёт времени; но до нас обоих донёслось внезапная перемена в звучании музыки. Резко выпрямив спину, я огляделась вокруг; кучка гостей, разбредшихся вместе с нами по патио, вернулась внутрь. Значит, пробило полночь — и настал час, знаменующий кульминацию бала, время основного, особого танца. Так сказать, светоча во мраке.