Стивен Эриксон - Дань псам

«Ох.

Теперь я понял.

Это ты смеялась. Не я. Это тебя я слышал. Теперь понимаю…»

Значит, он, скорее всего, рыдает. Слишком жестокая насмешка. Истина в том, что у него ничего не осталось, кроме жалости к себе. «Спиннок Дюрав, прошу, отвернись. Прошу».

Руки жестко вцепились в горло, она подняла Сирдомина над землей, подняла высоко. Так, чтобы видеть его лицо, выдавливая последние капли жизни. Видеть — и хохотать в покрытое слезами лицо.

Верховная Жрица стояла, прижав руки к лицу, слишком испуганная, чтобы пошевелиться, и смотрела, как Умирающий Бог уничтожает Эндеста Силана. Он уже должен пасть, он уже должен расплавиться под столь яростной атакой. Распад уже начался… Но, как-то, непонятно как, он держится. Сделав себя последней преградой между Тисте Анди и жутким, безумным богом.

Она сжалась в его тени. Какая спесь, какая нелепая спесь — верить, будто они могут противостоять этой мерзости. Без Аномандера Рейка, даже без Спиннока Дюрава. Она ощущает, что каждый сородич упал наземь, неспособный поднять руку и защитить себя; все лежат, подставляя горло, а ливень хлещет по улицам, булькает под дверными косяками, пожирает черепицу, словно кислота, течет по перекрытиям, пачкает стены. Сородичи ощутили жажду, желание сделать первый, роковой глоток. Как и она сама.

А Эндест Силан сдерживает врага.

Еще один миг.

И еще…

В мирке Драгнипура прекратилась битва. Все войска, все лица — Драконус, Худ, Искар Джарак, Скованные, солдаты хаоса в горящими глазами — все обернулись и смотрят на верх повозки.

На одинокую фигуру, стоящую над грудой тел.

Среди которых началось нечто необычайное.

Рисунок — татуировка оторвался от смятой, сморщенной канвы — кожи. Слой, видимый ранее, оказался одним лишь измерением гораздо более хитрого узора. Он восставал, распутывался, сложный словно сеть паука, шелк, совершенная клетка, блестящие мазки чернил — и повисал вокруг Аномандера. А тот воздел руки…

Лежавший почти у ног Рейка Кедаспела задергался от дикой радости. Месть и месть и месть!

«Бей! Милое дитя! Бей сейчас, бей и бей!»

Дич — то, что осталось от него — смотрел одним глазом. Он видел, как длинная рука из татуировок поднялась в воздух, держа нож, и повисла за спиной Рейка, словно кобра. Происходящее его не удивляло.

У новорожденного бога одна цель. Одно предназначение.

А он — его глаз. Он видит и вовне и внутри. Он чувствует сердце бога, сердце, полное жизни, возбуждения. Родиться, жить — какой чудный дар! Понять предназначение, протянуть руку, глубоко вонзить нож…

А потом?

А потом… всё кончается.

«Всё здесь. Все они. Теплые тела внизу. Преданные тем, кто возрос на их жизнях. Драгоценные воспоминания, сонм чистейших сожалений… что крепче всего приковано к душам живущих? Конечно, сожаления. Каждый прикован в своей истории, к сказанию своей жизни, каждый до конца волочит тяжелое, скрипучее бремя…

Порвать цепи сожалений означает порвать с человечностью. Стать монстром.

Милое дитя, бог, тебе будет жаль?»

— Нет.

«Почему?»

— Не будет… не будет времени.

«Да, нет времени. Ни у кого. Никогда. Вот твое мгновение жизни — рождение, подвиг, смерть. Так ты должен мерить себя — по пригоршне дыханий.

Твой создатель желает, чтобы ты убивал.

Ты рожден. Подвиг ждет. Смерть нависла сразу за ним. Бог-дитя, что ты сделаешь?»

Он почувствовал, что бог колеблется. Почувствовал, как в нем просыпается самость, вкушает намек на свободу. Да, создатель пытался придать ему форму. Отец и сын, связанные единым потоком ненависти и мстительности. Смерть станет заслуженным итогом.

«Не делай этого, и смерть станет бессмысленной».

— Да. Но если я умру, не выполнив предназначения…

Бог почувствовал силу, вырвавшуюся из необычайного сребровласого Анди. Она обрушилась на слои тел, проникла в узлы сети — она текла вниз и вниз, во Врата.

— Что он делает?

Дич улыбнулся, отвечая. «Друг, одно я знаю наверняка. Что бы он ни делал, он делает это не ради себя».

— Не ради себя? Неужели такое возможно? Разве каждый не думает только о себе?

«Почти все именно таковы. Едва они умирают, как уходят в забвение. Все их заслуги омрачены. Мы быстро понимаем, что они были ничем не лучше всех прочих. Ни умнее, ни смелее. Их побуждения… ах, сплошная гадость.

Я говорю почти про всех, но не про вот этого. Не про Аномандера Рейка».

— Понимаю. Тогда, смертный друг… я сделаю вот так.