Стивен Эриксон - Дань псам

Среди ривийцев на севере Генабакиса есть поговорка: «Тот, кто тревожит змею, лишен страха. Лишенный страха забыл правила жизни».

Силанна слышала их песни и молитвы.

И наблюдала.

Иногда смертные действительно забывают. Иногда смертным приходится…. напоминать.

В то утро, столь ясное и освеженное прилетевшим от озера бризом, случились прибытия. Есть ли у города душа? Наделен ли город глазами? Могли ли его чувства пробудиться от стука шагов? Поглядел ли Даруджистан в то прекрасное утро на тех, что устремили на него взоры? Прибытия, громкие и скромные — одни шаги звучали тише шепота, другие отдавались в костях самой Спящей Богини. Не являются ли эти звуки биением сердца города? Но нет, у городов нет глаз и прочих органов чувств. Отесанный камень и твердая штукатурка, деревянные стропила и карнизы фасадов, обведенные стенами сады и тихие водоемы, в которых булькают фонтаны — все это не внимает надоедливым перемещениям горожан. Город не ведает голода, он не может пробудиться, не может даже пошевелиться в своей могиле.

Так оставьте все подобное круглому коротышке, воссевшему за столик «Гостиницы Феникса» и углубившемуся в завтрак. Вот он замер со ртом, полным яблочного пирога, ибо внезапно подавился. Выпучились глаза, лицо побагровело; струя пережеванного пирога хлынула на стол и в лицо крайне неудачно подошедшей Мизе; та, получив назад приготовленное вчера угощение, молча подняла на кашляющего, пищащего напротив нее человека мутный взор василиска.

Но если потребуются слова, за словами дело не станет.

Человек кашлял, слезы струились из глаз.

Подоспела Сальти с полотенцем и начала бережно стирать пищевую массу с живописной, превратившейся в статую Мизы.

На узкой покатой улочке, что примыкает к бару «Язва», порыв дикого ветра вознес в воздух залежи мусора. Еще мгновение назад на мостовой не было движения — но сейчас на ней появились визжащие, покрытые пеной лошади — копыта стучали по неровным булыжникам словно железные молоты. Лошади — две, четыре, шесть — а за ними качается огромный экипаж, задевая боками и задом за стены, разбрасывая куски штукатурки, обрывки навесов и осколки стекол. Люди выпрыгивали из несущегося чудища, а оно со скрежетом накренилось, чуть не опрокинувшись, но устояло. Шум стоял такой, будто обвалились ближайшие дома. Тела падали на мостовую, отчаянно увертываясь от колес высотой по голову человеку.

Лошади рванулись и пронесли необычайную карету чуть дальше, вниз по улице, оставляя полосу обломков, битой штукатурки и подобных неприятных на вид вещей. Наконец они остановились — чему немало помогли тормоза, со скрипом опустившиеся на все шесть колес.

Сидевший сверху возчик был брошен вперед, пролетел по воздуху над головами лошадей и приземлился в повозку мусорщика, почти пропав в отбросах праздника. Мусор, вполне очевидно, спас ему жизнь — хотя подошвы сапог торчали из груды совершено неподвижно, как и подобает подошвам потерявшего сознание человека.

По следу экипажа, кроме обычного мусора, валялись и останки людей в различной стадии гниения — некоторые еще в обрывках плоти, другие — всего лишь сухая кожа на костях. Иные мертвецы еще дергались и беспомощно шевелились на мостовой, напоминая оторванные ножки пауков. В стену лавки справа, которую почти развалило случайное касание повозки, впаялась голова, утонувшая так глубоко, что видны были только глаз, скула и часть челюсти. Глаз устрашающе вращался, губы шевелились, как будто пытаясь удержать слова во рту; затем губы сложились в кривую ухмылку.