Василий Горъ - Нелюдь

… Глас Вседержителя прерывает рассказ, делает эффектную паузу, переводит дух и продолжает всаживать в души своей паствы слово за словом:

— Двуликий силен и коварен: для того, чтобы ввергнуть девицу Селинию в бездну Неверия, ему хватило всего одного слова…

Еще одна пауза, во время которой монах гневно оглядывает толпу, и его голос превращается в рык:

— Да, всего одного слова! Слова лжи, сказанного ею на исповеди! Она согрешила, но решила, что молчание способно скрыть ее позор… Скрыло! Только не от Двуликого: ощутив ее слабость, Бог-Отступник проник в ее душу, отравил кровь и лишил Посмертия!!!

Люди, стоящие вокруг меня, бледнеют и почти одновременно чертят в воздухе отвращающие знаки.

— А когда на улицу вышли эти несчастные, она уже несла в себе его суть… Призывный взгляд… влажные губы… обнаженное бедро… — монах словно выплевывает слово за словом — и души наших братьев во Свете поглотило всепожирающее пламя греховной страсти…

Кривлю губы в ухмылке: да, «страсть» была. На самом деле! Ибо четвертый насильник, пьяный до синевы, не слышал ни хруста перебиваемых позвонков, ни треска проламываемого черепа, ни диких криков тех, кто умирал в каких-то двух локтях от него…

— … Они молили его о прощении! Однако Посох Тьмы не знает милосердия. Как и его бездушный хозяин. И выпил одну душу за другой…

— …приблизив Нелюдь к Темному Посмертию… — еле слышно шепчет мужской голос за моим левым плечом.

Где-то на краю сознания вспыхивает почти забытая боль.

Чтобы не думать о прошлом, я привычно оглаживаю зарубки Пути и невесть в который раз за день мысленно повторяю:

«Осталось полтора пальца… Всего полтора пальца… И…»

Пятый день четвертой десятины второго лиственя.

…Три цвета. Серый, белый и красный. Серый клинок, с кромкой, чуть подсвеченной алым. Белые блики на белогорском шлеме с роскошным красным плюмажем. И бордовая роза, лежащая рядом с серебристо-стальной латной рукавицей…

Рисунок мэтра Ланниора был безумно красив и донельзя романтичен: стоило прикрыть глаза, как перед внутренним взором появлялся могучий воин в иссеченных доспехах, восседающий на белоснежном коне и пристально вглядывающийся в полумрак трибун.

Миг, другой — и в его глазах, все еще видящих отблеск солнца на доспехах последнего поверженного противника, загоралась надежда, а с искусанных губ чуть слышно срывалось имя:

— Мэй…

— Мэ-э-эй? И что это ты тут читаешь, а?

Услышав скрипучий голос Аматы, я торопливо свернула свиток, найденный в одном из старых сундуков, и попыталась убрать его за спину. Не тут-то было: кормилица коршуном бросилась ко мне и вцепилась в плетеный шнурок с кожаной биркой, на которой были вышиты инициалы автора.

— Что это? Богомерзкие рисунки Ланниора Орнуанского? — разглядев затейливо переплетенные буквы «Л» и «О», растерянно спросила она. А потом гневно засверкала глазами. Так, как будто я держала в руках не эскизы для вышивания, которые были в моде каких-то тридцать-сорок лиственей тому назад, а ядовитую змею.

— Что в них богомерзкого? — спросила я. — Самые обычные рисунки…

— Обычные? — кормилица набрала в грудь воздуха, сжала сухонькие кулачки и взвыла: — Ланниор рисовал ОРУЖИЕ! То, чем твари, не верующие во Вседержителя, лишают людей жизни и надежды на посмертие!!!

— Твари? По-твоему, мой отец и Тео — твари?

— Барон Корделл уже осознал свою ошибку и теперь пытается вернуться к Вседержителю… — тоном, не терпящим возражений, заявила Амата. — А Теобальд погряз во грехе и сейчас на полпути к Отречению!!!

Я почувствовала, что задыхаюсь:

— Ты… ты…

— Убивать себе подобных — один из девяти смертных грехов! — указательный палец старухи уткнулся мне в грудь, а глаза полыхнули огнем безумия. — «Тот, кто отворил кровь единожды, подобен скакуну, вступившему на тонкий лед: любое движение, кроме шага назад — суть путь в Небытие! Тот, кто отворил кровь дважды и более, воистину проклят: он никогда не найдет пути к Вседержителю…»

Цитата из Изумрудной Скрижали, чуть ли не каждую проповедь повторяемая братом Димитрием, ударила по сердцу, как молот кузнеца — по панцирю светлячка. И сковала мое горло льдом.

— Тео — верный вассал короля! — справившись с собой, чуть слышно прошептала я. — Он отправился на войну только потому, что выполнял высочайшее повеление нашего верховного сюзерена…

— «Нет королей, кроме Вседержителя!» — патетично воскликнула старуха. — «А те, кто тщится затмить славу его, суть слуга Двуликого…»