«Трудно сохранить взаперти достояние церкви, — провещал по этому поводу наш новый брат-садовник. — Ибо оно принадлежит никому кроме Бога Всемогущего и пророка Езу». Впрочем, брат Бадан всегда забивал своим красноречием всех прочих, особливо простецкого брата Лопуха.
И, конечно, брата по имени Ветреный Цветок.
Когда Зефирантес вернулся в скрипторий и занял своё обычное место позади моего, был он изрядно он худ и бледен, пальцы слегка искривлены и шишковаты. Что сказалось: заключение в монастырских подвалах или просто годы, — понять я не мог.
Но выложил перед ним набор тончайших волосяных кисточек и красок и сказал:
— Одна богатая вдова, у которой сын недавно отплыл на каравелле, заказала нам хвалитны Деве Марион Стелламарис, Звезде Путеводной, покровительнице моряков. Это одиночный лист ин-кварто, я его могу быстро переписать, так что не беда, коли и испортишь.
Но он нисколько и не испортил. Когда недели через две (раньше боялся сглазить) я встал перед его столом, хвалитна предстала передо мной в полном блеске.
Ровный, слегка вытянутый в длину шрифт, коим я вывел стихотворные строки, был заключён в подобие венка: хоровод девичьих фигурок в пурпуре, аурипигменте и кармине на фоне многоцветной гирлянды из живых самоцветов. Контуры были выведены будто не кистью, а тонким пером, краски буквально пламенели, лица красавиц были непохожи одно на другое…
Но все принадлежали не кому иному, как нашей Эколе.
Внезапно я вспомнил. В одном из самоновейших трудов по горному делу повествовалось о махине, приводимой в действие так называемым паровым котлом, — воду в нём кипятили в плотно закупоренном сосуде и оттуда по сети узких трубок доставляли к шестерням, которые вгрызались в жилу. Это было само по себе весьма опасно, но в то же время сохранило жизнь не одному проходчику недр.
И обуздал пар с его поистине чудовищной силой некий учёный монах…
Но, может статься, и монахиня?
Однако пора мне прощаться — с вами и со всем Вертдомом.
Этот мягкий свинцовый стержень, определяющий движение моих пальцев, это гибкое лебяжье перо, годное для искусных поворотов, ножик, расщепляющий и утончающий его, камень, на котором заостряется писчий тростник, наконец, всю свою сумку, с лощилкой, губкой и чернильницей, когда-то бывшими орудиями моего смиренного занятия, я приношу тебе, Господи, потому что ослабленные возрастом и моя рука, и мои глаза отказываются от работы.
Теперь лишь стал доступен моим очам горний свет…
— Замысловато, — вздохнула Олли. — Травматично. Подрядились они что ли, все эти невидимые и даже наполовину видимые голоса? И снова безудержная похвала моему народу. Наряду с историей захвата им суши. Никак, снова наши ребята подстроили, как по-твоему, Барба? И ведьмы-то мы, и чаровницы, сравнимые с королевской Стальной Леди по имени Стелла, и движители прогресса. Сразу видно, что подольститься желают.
— Я тут не очень причём, — ответила Барбара. — Разве что родилась от монаха-инквизитора. Хотя в совершенно иную эпоху и в иных обстоятельствах.
— Но наш мессер Барбе вовсе не инквизитор! — возмутилась Олавирхо. — Разве что очень умный, хитрый и многоликий… как настоящий рутенский иезуит.
— Есть немало причин любить этого непутёвого монаха, — кратко ответила сестра. — Ручаюсь, мы знаем далеко не все из них.
— Благодарю, — ответил им голос. — Ибо и я сам таков. Беспутный, легкомысленный и угрызаемый совестью клирик, что навсегда остался привязан к стенам и более того книгам Имманентной Либереи.
— Имманентной библиотеки? — спросила Олли. — Что это значит?
— Не ведаю, — отозвался голос. — В одной альдине из стоящих на полках рассказывается об Имманентной Роще, полной магии, где каждого человека может угораздить наткнуться на своё потаённое «Я». Если мой приют таков, немудрено, что здесь не каплет со сводов, хотя лишь пласт горной породы отделяет нас от быстротекущей реки, что подобна времени.
(«Как-то он, похоже, вперемешку свои книги читал, — подумала Барбара, — и, похоже, долго. Никакого стиля».)
— Барба, а ведь я верно определила, — говорила тем временем Олли. — Это сердце двойной крепости. Нечто, изначально и внутренне свойственное ей самой.
— И вложенное в грудь величавого каменного строения сами знаете кем, — вздохнул невидимка.
— Сатаной? Тем самым, что всё тут устроил и положил зарок?
— Заклял на безгрешную кровь, — голос чуть прервался. — Счастье ещё, что у Великого Лукавца иное представление о времени, чем у людей. Не одно столетие простояли башни, питаясь давней жертвой. Лишь последнее время выкрошился их гранит, словно подгнившие зубы, источенные кариесом, а в щели начал задувать воздух и сочиться вода.
Читать дальше