Татьяна Мудрая - Мириад островов. Строптивицы

Другие, куда более красивые имена стояли не границе этой издёвки.

Отец Бадан. Брат Целебный Молочайник. Брат Стальной Златоцвет. Брат Цветок Западного Ветра. Мать Горькая Полынь. Сестрица Свет Дому и Миру…

— Нет, — сказал я. — Моё прошлое доносителя кануло в Лету. Ныне своим словом я защищал собратьев. Пытать свидетеля защиты даже вы не имеете права.

— Формального, — ответил он. — Но да, верно. Не имеем. Идти против воли доносчика — тоже. Разве что в самой малости.

Он опустил пластинку на скатерть и принял в руку высокую чашу с красным вином или чем-то схожим. Кивнул коренастому — тот налил туда нечто из пузырька и глянул испытующе на нас обоих.

— Настой из грибов. Развязывает мысли и высвобождает затаённое со дна души. Позволяет первому прийти в согласие с последним, а сотрапезникам, кои испивают из одного фиала, — быть искренними друг с другом. Это, положим, запретный дурман, но не отрава. Пей после меня, а то ведь заставят.

Отхлебнул глоток и протянул мне остальное. Вино оказалось таким смолистым и пряным, что я почувствовал ничего помимо его вкуса.

Помню ещё, как нас, меня и Хайр-эд-Дина, усадили в кресла напротив друг друга, и в мои зрачки впился, наподобие двойного стилета, его взгляд.

А потом разверзлась пасть адова.

Передо мной — или перед нами обоими — простиралась панорама леса, солнечного, в ярких пятнах лужаек. Внезапно пыльный мрак окутал небеса — нечто упорно ломилось в чащу. Со страшным грохотом валились могучие стволы, шелестя, летели за ними вмиг увядшие стебли, листы и колосья, обнажая серую землю, и всё это с неимоверной скоростью затягивалось в подобие чудовищной мельницы, где их обращали в щепу и перемалывали в огромных ступах, как зерно. Зерно двигалось далее — по направлению к башням, превышающим высотой донжон любого замка, что я видел в моей страннической жизни. Утроба кипела, сотрясая чугунную оболочку, из неё прямо в близлежащую реку извергалась струя цвета кровяного молозива и вытекала оттуда изрядно побелевшей: зато вода тотчас обретала цвет и запах серы. Белая пульпа лилась прямо на полотняную дорогу, установленную на тряских валах, подсушивалась и утрамбовывалась огромными барабанами. По дороге её неоднократно разрыхляли, смачивали и осветляли, сдабривали некими порошками, лощили и выжимали пар подобием огромных утюгов. Под конец на безупречность этого покрова ложилась чёрная копоть знаков и строк, его резали, складывали в стопы, шили, наряжали…

И обращали в книгу. Одну, размноженную многократно.

Всё это, как я упоминал, происходило со скоростью большей, чем породистый скакун мчится по гладкой дороге.

Но дальше начиналось самое страшное.

Люди подхватывали готовые, видимо, ещё тёплые экземпляры с печатного стана и с жадностью раскрывали. Тотчас же лица их становились такими же одинаково проштампованными, как то, что находилось перед их заворожённым взглядом…

Очнулся я от того, что палач бил меня по щекам и трепал, как собака крысу. Несколько утешило то, что напротив то же самое происходило между инквизитором и протоколистом.

Очнувшись, Хайр сказал:

— Видел? Понял?

— Что это было?

— Живой образ твоих подспудных опасений, брат. Возможно, наложилась та картина, коей был свидетелем я сам — в дальнем Рутене, превосходящем наш бедный Верт технологиями. В том числе техникой промывания мозгов. Не ручаюсь, однако, что в результате получилась буквальная истина.

Он помедлил и вдруг сказал:

— Так ты подтверждаешь? Без подобной печати твоё донесение — не более чем сплетня кумушки в базарный день или записочка, брошенная чувствительной барышней в дупло… Того самого ясеня, что несколько десятилетий служил запасным почтовым ящиком Супремы.

— Подтверждаю, — кивнул я и повернулся к человеку за моей спиной. — Только прошу вас обоих: не портьте мне руки слишком сильно. Я ещё надеюсь вернуться к тонкой работе.

Пытку в таких случаях, как мой, дозируют с особенным тщанием. Ради того, чтобы свидетель как должно ответил за свои прежние слова и не оговорил никого понапрасну.

Лазутчик ничего подобного допросу второй ступени на себе не испытывает — он отвечает за истинность докладов одной лишь своей жизнью.

Я воспринял то, что со мной происходило, как воздаяние за клевету — хотя она и была правдива. За то, что мои попытки выгородить друзей и представить ничего не ведающими в их душевной простоте рассыпались в пыль при первом же повороте винта и сгорели от одного вида раскалённых щипцов.