Татьяна Мудрая - Мириад островов. Строптивицы

Когда всё кончилось, меня отнесли в камеру, где уже обретался бедняга Зефирант. Кажется, привозной лекарь пользовал его сходно со мной, но я не замечал, чтобы художник приходил в чувство.

Не слишком я был уверен и в отношении себя самого — растирания, что применял медикус, причиняли муку едва ли меньшую, чем сама пытка, а обезболивающая микстура, которой он напоил меня под самый конец, породила кошмары под стать винно-грибному.

Хотя самое главное кошмаром отнюдь не было — в том я ручаюсь.

… Тяжёлая дверь, окованная железными полосами, растворилась в чернильном сумраке, и рядом с моим ложем скорби явилась Экола. Она была в монашеском рубище, но распояской, и тело светилось изо всех прорех, как тёмная звезда. Кудри также были непокрыты и достигали пояса — помню, я ещё удивился, ибо постриг оттого и называется постригом…

Иного не может быть, понял я. Наша Свет Дому всегда приходила, когда мы с Зефирантом оказывались в затруднительном положении.

И мы ведь всегда вожделели к ней — оттого и одолевал нас обоих, всех нас, монастырских братьев, горячечный пыл сотворения.

Не понимаю как, но я потянулся к ней. И ощутил на своих чреслах тяжесть её раскрытой, как огнистый цветок, плоти. И восстал навстречу.

Ни одного скрипа не издала дверь.

Ни одним стоном не отозвалось моё истерзанное тело…

…Я казался себе ожившим пунсоном, многократно запечатлевающим себя в матрице. Кузнечным молотом, ударяющим по наковальне. Пестом, что измельчает в ступке драгоценную кошениль.

И когда из моего тайного уда ритмичными толчками и с блаженным содроганием излилась жидкость, вязкая, будто льняное масло, которое четырехкратно поджигали, я пал без чувств.

Должно быть, и мой соратник по несчастью испытал нечто подобное — не знаю. Когда меня под утро увели, чтобы устроить на прежнем месте, он ещё оставался в темнице и был по-прежнему недвижим.

Нужно ли говорить, что засовы казались нетронуты с вечера?

Осталось поведать немногое. Печатное снаряжение от нас увезли, готовый набор разбили, изготовлять книги новым методом было запрещено. Отца Бергения лишили сана, но оставили с нами в качестве младшего брата. Все прочие охотно подчинились новому настоятелю, ставленнику инквизиции, но, в общем, человеку умеренного склада. Он не склонен был спрашивать за былые прегрешения — лишь бы не творили новых — и оставил всех, кроме отца Бадана, при старых обязанностях.

Едва была перервана бумажная пуповина, мужицкий бунт заглох или был потоплен в крови — слухи ходили разные, но в отрубленные головы, исчисляющиеся сотнями и даже тысячами, поверить было невозможно. Вместо наших морянских конверсов, которые были спешно и за малую плату выкуплены, к нам приходили новые люди, коих мы, памятуя о евангельском запрете на рабство, посвящали в «мирские послушники». В этом состоянии они могли пребывать столько, сколько хотели, и пользовались всеми привилегиями настоящих иноков — за вычетом ряда обязанностей.

О судьбе сестры Эколампадии долгое время не было ничего известно. Лишь спустя некое время мать Артемизия призналась, что уезжая, инквизитор, конечно, забрал её с собой. Но не в ту тележку, где ехал палач с его инструментами, или в другую, где протоколист сидел в обнимку с типографским свинцом. Она села в карету к самому Хайр-ад-Дину Рыжебородому.

Нет, возразила мне мать аббатиса, вовсе не в качестве особо опасной узницы и тем паче «мяса для жарки». Прежних лохмотьев на ней не было — в равной мере как и парчовых одежд, приличествующих епископской конкубине. (Что такое положение было для мирянки отнюдь не позорным, мы знали, хоть и негодовали по сему поводу.) Орденское платье облегало фигуру и было сшито из тончайшего льна и шерсти — второе привозят из дальней горной страны под названием Кайлат, первым одаряют нас мастера земли Айгюптос.

Спустя небольшое время в Вертдоме появилось множество небольших печатен, что издавали светскую литературу весьма легкомысленного толка. Названия удивляли: «Имя Розы», «Роман о Розе», «Чудо Розы», «Я сказал тебе под розой» (сборник любовных рондо и триолетов), «Роза с татуированными лепестками» (недурная пьеса) и прочее в том же духе. Будто все они там блаженно сошли с ума…

Дельные анатомические трактаты, травные лечебники, повести о морских и земных скитаниях, которые мы выписывали, буквально терялись на фоне сих процветающих сорняков. Одно было хорошо: их печатали в особо хорошем качестве и уснащали весьма дельными рисунками.