Кэйтлин Свит: Узор из шрамов

Другой мужчина был низким и таким толстым, что его живот под зеленой шелковой туникой колыхался из стороны в сторону. Он дышал со свистом и пах кислятиной. Я уставилась на шелковую одежду и золотую цепь, едва видневшуюся под одним из его подбородков, и подумала: «Вот так выглядят богачи?»

— Почему к тебе приходят богатые мужчины? — однажды спросила я Игранзи. Стояла осень, три листа на дереве стали алыми, один — желтым, а остальные уже опали.

— По тем же причинам, что и все остальные, — ответила она, — в том числе женщины. Причины две, и скоро ты сама их поймешь. Они хотят услышать то, что, как им кажется, они знают о собственном Узоре. Или то, что их удивит.

— А если им не понравится твое видение?

Она улыбнулась своей беззубой улыбкой и взяла с моих колен зеркало. (Она не разрешала мне прорицать — да я и не хотела, — но говорила, что мне нужно привыкнуть к его ощущению).

— Многим не нравится. Многие угрожают, топают ногами, хватают и трясут, пока у тебя не закружится голова. Поэтому приходится учиться спокойствию. Ждать, когда пройдет их гнев, если он внезапный, или тихо говорить, прежде чем он накопится. Ты должна сказать: «Узор не определяется раз и навсегда. Я вижу истину о том, что было с тобой раньше и есть сейчас, и, быть может, твое будущее. Но в нем ничего не определено — оно лишь ожидает».

Я покачала головой:

— Нет, Узор определен. Так все говорят.

Игранзи молчала, заворачивая зеркало в квадратную синюю ткань с вышитыми на ней золотыми спиралями. Она положила его внутрь дерева и повернулась ко мне.

— В Сарсенае действительно так считают. Но не там, откуда родом я. Мы считаем, что хотя видения прорицателя — правда, не обязательно все случится именно так.

Я вновь покачала головой и, должно быть, нахмурилась, потому что Игранзи засмеялась:

— Однажды ты поймешь, хоть ты и местная, — отчего я нахмурилась еще больше.

Но чаще ее уроки были простыми.

— Перед тем, как прорицать, ты должна хорошо поесть, но ничего жирного и тяжелого — иногда сила видений может вызвать рвоту. В этом ты уже убедилась, верно?

(Она никогда не расспрашивала меня о том первом видении, хотя у нас с Бардремом это превратилось в повод для шуток: «Нола, расскажи. Нет? Ладно, а сегодня? Может, сейчас?»)

— Во времена бедствий — войны, чумы или голода, — люди хотят знать судьбы своих детей. В остальное время они спрашивают о себе.

— Когда начнутся месячные, твоя сила возрастет, особенно когда ты будешь прорицать женщинам. Кровь дает силу.

В те первые месяцы она не разрешала мне использовать зеркало и обучала другим методам прорицания. Среди них был расплавленный воск, который наливали в чашу с холодной водой, и кухонные отходы: крошки старого хлеба и куриные кости, которые подбрасывали в воздух (их принес Бардрем и огорчился, узнав, что ему нельзя остаться).

— Когда кто-то просит тебя прорицать, поможет все, что способно образовывать узор. Каждый способ обладает собственной силой, и каждый провидец реагирует на них по-разному.

— А когда я попробую? — спросила я, вертясь на ярко раскрашенной табуретке у ее кровати.

— Позже, — ответила она, — когда будешь знать больше.

— Но я хочу сейчас, с воском — это красиво.

— Нет, Нола. Еще рано.

— Телдару пришел в замок всего через два дня после того, как узнал, что у него есть дар! Король не заставлял его ждать. Просто покажи. Мне даже не обязательно делать!

Она смотрела на меня черными глазами с жемчужинами внутри. Она не рассказывала, как это — видеть ими, — хотя я спрашивала. Она говорила мало, только простые вещи, которые, возможно, я и сама бы однажды поняла. Я замерла и уставилась на нее.

— Два месяца назад, — медленно произнесла она странным голосом, в котором не было ничего сарсенайского: я слышала глубину и акцент, казавшийся диким и древним, — ты жила в грязи. Два месяца назад тебе было восемь, и скорее всего ты умерла бы от болезни или от рук собственной матери. Восемь лет… хорошо, если тебе удалось бы дожить до девяти. А сейчас ты сидишь здесь, забыв свое «раньше» и даже свое «сейчас», потому что «завтра» искушает тебя так же, как и любого, кто приходит ко мне во двор.

Моя губа задрожала, и я прикусила ее. Мне не хотелось, чтобы она это видела, но она, разумеется, замечала все.

— Нола. Дитя. — Ее обычный голос и улыбка. — Когда я пришла в Сарсенай, мне было пятнадцать. Чужая земля, чужие люди, и я одна. Я помню, что это такое — хотеть и нуждаться, забывая обо всем остальном. — Она поднялась с кровати и погладила меня по щеке. Прежде она меня не касалась. Сейчас я думаю, что никто и никогда не касался меня с такой нежностью — возможно, отчасти поэтому я дернулась в сторону. Она отошла в угол, а я рассматривала ее ковры, маленькие, со свалявшимися кончиками разноцветных нитей таких цветов, которых я прежде не знала.