Кэйтлин Свит - Узор из шрамов

Он пожал плечами и вновь улыбнулся.

— Это помогает мне писать стихи. И, — добавил он, — я люблю чужие видения.

Игранзи положила ладонь на его предплечье, покрытое золотистыми волосками (как нити, подумала я, такие тонкие, но все равно видны).

— Ты будешь смотреть в зеркало вместе с Нолой, пока она не увидит и не заговорит.

— Если увидит.

— Что он имеет в виду? — спросила я у Игранзи, хотя не сводила глаз с Бардрема.

— Многие приходят ко мне, утверждая, что у них есть дар прорицания. Многие вроде тебя, кто желает другой жизни, жизни во славе, как у Телдару.

Теперь я посмотрела на Игранзи.

— Я не хочу славы. И не притворяюсь, — сказала я громко, но все равно себе не поверила.

— Хорошо, — сказала Игранзи. — Тогда давайте смотреть.

Сперва я видела только себя. Я знала, что не должна смотреть, но не могла отвести взгляда: в зеркале была девочка, чьи черты расплывались из-за солнечного света, металла и бликов, но с каждым морганием становились все резче. Ее лицо было острым — нос, подбородок, даже угол бровей. Скулы выпирали наружу. Волосы, как и глаза, имели неопределенный темный оттенок, хотя, когда она моргала, глаза становились больше, поднимаясь сквозь медь навстречу реальной ей…

— Нола. Не смотри на себя . Смотри на Бардрема — ну же, дитя. Смотри на него.

Я слышала Игранзи так, словно была под водой (хотя на самом деле никогда не погружалась, только время от времени полоскала волосы в воде, которая была слишком грязной, чтобы пить).

— Смотри на него.

И я посмотрела, отведя свои глаза-отражения и найдя его.

— Говори слова, Бардрем, — произнесла Игранзи, и его губы раскрылись.

— Скажи мне. Скажи, что меня ожидает…

Он говорит не как мальчик и не выглядит ребенком. Его лицо в зеркале расплывается, растворяются все его очертания. Но вот оно сливается опять, так медленно, словно каждая пора возникает в свою очередь; он возвращается, и теперь это мужчина. Его волосы темнее и коротко стрижены. Губы тоньше. Я пытаюсь разглядеть его лицо, но оно отступает так быстро, словно я падаю на спину. Позади него камни: ряды высоких валунов пугающих выпуклых форм. Он стоит среди них и вдруг издает долгий, резкий, внезапно обрывающийся крик. Глядит на меня, но не на меня-ребенка: на меня-в-зеркале, которая (вижу я, опустив глаза) одета в кремовое платье. С левого плеча спускается толстая рыже-каштановая коса. Я перевожу взгляд на него — это неправильно, как я могу быть рядом с ним среди этих камней? — и он кричит вновь. Может, это мое имя? Я пытаюсь отвернуться, но не могу, потому что мы — наши Иные Я, — находимся в другом месте, которое не существует для нас сегодняшних, но все же является частью нашего Узора. Его рот кривится, он яростно вытирает ладонями слезы. В этот миг из-за камней поднимается птица, яркая алая птица с синей головой и зелено-желтым хвостом. Из его глаз течет кровь, из моих тоже — я чувствую ее на руках, она горячее и гуще слез. Если бы я могла посмотреть вниз и увидеть узор этих капель, если бы я могла, то, возможно, нашла бы обратный путь через эти медные небеса. Я пытаюсь опустить голову, но не могу пошевелиться и смотрю, как он плачет, как истекает кровью; во мне рождается крик, короткий и яркий, подобный той птице, но даже он оказывается взаперти…

— Нола! Нола, вернись…

Я лежала, но на этот раз надо мной склонялась не мать, а Игранзи. Она переплела свои холодные сухие пальцы с моими и стиснула их так сильно, что боль вернула мне способность дышать. Я вздохнула и закашлялась.

— Что ты видела? — Голос Бардрема, детский, высокий, потрясенный. — Твои глаза стали черными и серебристыми. О чем было твое видение?

— Бардрем… — начала Игранзи. И это было все, что я услышала. Я посмотрела на него (он держал волосы, чтобы те не падали на глаза; красные губы были слегка приоткрыты), отвернулась, и меня вырвало. После этого я не видела ничего, даже тьмы.

Я проснулась в постели. В постели, а не на тощей вонючей циновке, лежащей на полу. Я перекатилась на бок, потом на другой (подо мной был матрас, грубый холст, набитый колючей соломой) и услышала треск деревянной рамы.

Я проснулась в тишине и одиночестве. Никакого плача младенцев, никаких детей, прижимавшихся к моей спине, дрожащих от страха или от лихорадки. Матери тоже нет. Я смотрела на деревянные темно-красные стены. Никогда раньше я не видела выкрашенной комнаты, и на миг мое сердце забилось сильнее. Может, я сплю или умерла? Но когда я зажмурила глаза и вновь их открыла, темно-красные стены никуда не делись, как и дверь напротив. В комнате было квадратное окно, очень маленькое, расположенное так высоко, что мне пришлось бы встать на кровать, чтобы в него выглянуть. Я этого не сделала — пока что. Мне было достаточно видеть солнце и решетчатые тени невидимых ставней, дрожащие на красных стенах, словно вода.