Робин Ла Фиверс - Темное торжество

Игроки в кости — моя последняя надежда на ночной «урожай». Я жду, пока девушка не поставит перед нами вино, потом беру кружку и делаю большой глоток. Кислое, сильно разведенное пойло сразу хочется выплюнуть. Я с усилием проглатываю и спрашиваю Венуа:

— В кости играешь?

Воин пожимает плечами и одним духом заглатывает полкружки:

— Иногда… Стараюсь не увлекаться.

Чуть-чуть выжидаю, но он не проявляет инициативы. Я уже открываю рот, чтобы заставить его присоединиться к обществу у очага, но там опять поднимается крик. И на сей раз возле камина звенит сталь.

Разгорелась ссора, люди вскакивают, и я тотчас узнаю одного из них. Это Хюон Здоровяк, он не намного меньше самого д'Альбрэ — и подонок вполне под стать своему графу. А тот, что размахивает мечом, грозя остальным, жидкобородый, носатый, с тремя пальцами на левой руке, носит имя Ипр. Рядом с ним Жило, коренастый коротышка, злобный, точно подраненный барсук.

На радостях я едва не хохочу. Неужели им не посоветовали вести себя тихо и смирно, чтобы лишнего внимания не привлекать?

Я заключаю Венуа в якобы страстные объятия и притворяюсь, будто ласкаю губами его ухо, сама же шепчу:

— Трое из тех у огня — наша добыча…

Это до некоторой степени пробуждает в нем если не актерский талант, то, по крайней мере, старание. Я указываю на людей д'Альбрэ.

Однако уже почти рассвело, а хозяин таверны оказывается крупным малым с увесистыми кулаками. Он выставляет буянов за дверь, не дожидаясь, пока они разнесут его заведение. Потом выгоняет и нас, просто для порядка. Я понимаю, как опасно выходить непосредственно следом за подсылами, но узнать меня по-прежнему трудно, тем более с перепою. Венуа одной рукой крепко держит меня за локоть, другая не покидает рукояти меча. Если пьяные гуляки вздумают на нас напасть, преимущества у них не будет.

Я с большим облегчением описываю их Табору и провожаю глазами нескольких людей капитана, удаляющихся проследить за вредителями.

Найдя способ поставить свое происхождение на службу доброму делу, я от души радуюсь успеху. Никто во всем городе не сумел бы вывести на чистую воду этих людей — только я!

Несколько сомневаюсь, что помощники капитанов Дюнуа и Табора сумеют проследить за выявленными предателями, но в гарнизон хода мне нет. Так что ничего не поделаешь — я вынуждена положиться на их бдительность.

Вернувшись к себе, с удивлением и радостью обнаруживаю, что там меня ждет Исмэй. Присутствие аббатисы воодушевляет куда меньше. Чеканный профиль настоятельницы кажется особенно гордым на фоне горящего камина. Когда я вхожу, она поворачивает голову, словно охотничий ястреб, завидевший дичь, и резко спрашивает:

— Ну?

Нет уж, не отнимет она у меня сегодняшней победы! Я кланяюсь:

— И вам доброго утречка, матушка настоятельница.

Ее ноздри вздрагивают, но больше она ничем не показывает, что заметила мое ехидство.

— Как все прошло?

— Очень неплохо, — отвечаю я ей. — Мы обнаружили четверых подсылов д'Альбрэ. Табор к каждому приставил по человеку, чтобы понаблюдать, не выдавая нашего интереса, куда они ходят и чем занимаются.

Аббатиса кивает, но желанного слова похвалы я от нее, похоже, так и не дождусь. Только делаюсь сама себе противна за то, что так жажду ее одобрения.

— Ложись спать, — холодно произносит она. — Скоро позовут на совет, и ты должна будешь ясно соображать.

Я молча, поскольку голосу никакого доверия нет, опускаю глаза и приседаю в поклоне. Излучаемая мною ирония не минует аббатису, та чопорно выпрямляется и выплывает в коридор, прикрывая за собой дверь.

Мы с Исмэй остаемся наедине, и она поворачивается ко мне, не зная, сердиться или смеяться.

— И зачем ты все время дразнишь ее?

— Я? А разве не наоборот? Хоть бы раз похвалила или спасибо сказала.

Исмэй хмурится и качает головой:

— Это верно, я тоже не помню, чтобы она хвалила тебя или хотя бы одобряла твои удачи. Знать бы почему?

— Может, у нее просто сердца нет? — предполагаю я, стаскивая с головы грязный чепец.

Исмэй тщетно силится стереть улыбку с лица:

— Да уж, не иначе… Давай пособлю!

Она помогает мне избавиться от чепца, потом расшнуровывает платье. Когда грубая домотканая одежонка падает с моих плеч, я с некоторым удивлением слышу собственный голос.

— Нет, правда, Исмэй… Почему она так меня ненавидит? — В голосе звучит прямо-таки детская жалоба, и я разбавляю ее смешком. — Причем с самого начала, а я до сих пор не поняла, в чем тут дело.