Татьяна Любушкина - В лабиринте миров

Домыслить я не успела.

Острый взгляд с холодной ненавистью пронзил меня сквозь снежный вихрь, и длинная когтистая лапа потянулась из темноты к моему горлу. Время остановилось.

Как в замедленной съёмке чёрная ладонь медленно разжималась, собираясь нанести смертельный удар острыми, и крепкими, как острия кинжала когтями и я могла разглядеть каждую извилину на жёсткой поверхности, каждый волосок, дыбом стоявший на грубой коже.

Я чувствовала себя, словно муха, над которой нависло грозное орудие убийства и так же, как проворное насекомое, я выскользнула из-под неумолимой руки и оказалась у убийцы за спиной.

Теперь мы существовали в разных временных потоках. Я чутко следила за каждым его шагом, движением, взглядом и мне доставало времени, чтобы рассмотреть его: чуть ниже среднего человеческого роста, крепкое приземистое существо с телом, покрытым короткой шерстью и высокими ослиными ушами. Он так и стоял, невыносимо медленно опуская ладонь, но, ещё не понимая, что его добыча ускользнула. Убийца нанёс удар, но его грозные когти лишь взметнули тучу снега.

Враг не ожидал такого поворота событий. Двумя мощными взмахами он разрыл сугроб, на котором мгновением раньше лежала я, беспомощно раскинув руки, но не обнаружил добычи. Коротко всхрапнув, он проворно обернулся и, увидев меня за своей спиной, нанёс ещё один сокрушительный удар.

Но я снова оказалась быстрее.

«Представь, что твоя рука — меч…».

Мои движения оказались быстрее, чем мысли и моя ладонь, как нож в масло вошла в заросшее волосом горло. Я чувствовала, как лопается кожа, рвутся жилы и хрустят крепкие позвонки. Глаза моего несостоявшегося убийцы выкатились, ослиные уши затряслись, и тело рухнуло на снег. Из разорванного горла мощными толчками выбегала чёрная кровь.

Моя рука тоже была в крови, и я обтирала её снегом, не сводя глаз со своей жертвы. Неожиданно вспомнила, как однажды мать поранила руку и попросила меня зарубить курицу к обеду. Я тогда не смогла и мать, сурово нахмурив брови, самолично поймала несчастную пеструшку и, прижав её ногой к деревянному обрубку, здоровой рукой снесла ей голову. Здоровой рукой была левая. Мать левшой не была и потому удар с первого раза у неё не получился. Несчастная курица лишилась головы только с третьей попытки, а потом её обезглавленный труп минут пять носился по двору. На обед был куриный суп, и мать, пододвинув мне тарелку, злобно прошипела: «Жри!» Я ела.

Крик, наполненный болью и яростью, прорезал ночную тишину. Кричал Тотошка и, не раздумывая ни секунды, я бросилась ему на помощь.

За школой, на пустыре, гордо именуемым «стадион», завязалась драка.

Тотошка отбивался от двоих ослоухих, вьюном вертясь между приземистыми телами. Ещё одного, молча клацая могучими челюстями, рвал на части крупный чёрный волк. Ослоухие теснили Тотошку к бетонному забору, загоняя в угол, тот щерил свою клыкастую пасть и, увёртываясь от ударов смертельных когтей, быстрыми и точными бросками выхватывал у неприятелей клочья шерсти. Клочья шерсти и тёмные капли крови были повсюду.

Не пытаясь выявить правых и виноватых, я бросилась в гущу драки и, боюсь, мои действия не отличались ни изяществом, ни благородством. Первого ослоухого я ударила сзади. Воткнула пальцы ему прямо под правую лопатку, с хрустом выдирая сердце. Ослоухий издал короткий вскрик и рухнул на утоптанный снег, а его приятель повернул в мою сторону оскаленное рыло. Эта оплошность стоила ему жизни. Тотошка с хриплым воплем подскочил вверх и острым, как бритва когтями, перерезал ослоухому глотку.

Третий враг пытался бежать, но его настигли безжалостные волчьи клыки и вот уже три трупа лежат на безлюдном школьном дворе. Дела…

Волк повернул ко мне голову и осклабил окровавленную пасть. Я предупреждающе выставила вперёд ладонь. Сегодня я узнала, что мои нежные девичьи пальцы могут действовать, как хороший тесак и это придавало мне уверенности.

— Не подходи!

Слова завязли в густой тьме. В заснеженном пространстве не было эха.

Волк хрипло харкнул, словно борясь с приступом кашля, по щенячьи кувыркнулся на утоптанном снегу, и передо мной, тяжело переступая толстыми ногами, возникла фигура бабки Веры.

— Не умеешь ты, Женька, одёжку беречь, — осуждающе помотала бабка головой, замотанной серым пуховым платком. — Вон весь подол у куртки изодрала. Никакого с тобой слада!

Сокрушённо вздыхая и охая по поводу изодранной куртки, бабка Вера перешагнула через труп ослоухого и обтёрла окровавленный валенок комком влажного снега.