Роман Светлов - Гильгамеш

— Лейте в него… сзади, — мрачно разрешил Большой.

— Это больно, — с сомнением предупредили врачи.

— Если Энкиду почувствует боль и переломает кому-нибудь из вас кости, я заплачу пострадавшему за каждый синяк.

Бормоча что-то себе под нос, врачи стали готовить другую воронку, с тонким, длинным устьем. Не закрывая глаз, владыка Урука смотрел, как они вторгаются в тело его брата. То чувство, с которым он ждал действия лекарства, нельзя назвать надеждой. Скорее, Большой с горечью искал подтверждения тому, что только его сила может остановить подступающую смерть. Так и вышло — Энкиду остался недвижим.

Посовещавшись, врачи предложили другую смесь. Гильгамеш разрешил им использовать ее, а затем и третью. Вся комната пропахла лекарствами, на полу подсыхали лужицы жидкостей, стекавших с воронки, но смеси не действовали.

— Хватит мучить его, — зло сказал Большой. — Делайте припарки, обкладывайте его тростником, но еще раз мучить его я не дам.

Днем к Энкиду опять пришла Шамхат. И вновь маленькая блудница не плакала. Она с чисто женской, неизвестно откуда берущейся привычкой несла свой высокий живот, а в ее глазах сидел страх.

— Лучше бы тебе оставаться в своих покоях, — сказал ей Гильгамеш. — Здесь пахнет всякими снадобьями, даже мне тяжело находиться тут.

— Можно я останусь? — сложив брови домиком, попросила Шамхат. — Он мой, я все равно не найду себе места, пока он лежит… так.

— Хорошо, сиди с нами. — Большой приказал лекарям освободить ей место около мохнатого. Те, измученные бессонной ночью, уже не столько строили предположения по поводу природы болезни, поразившей Энкиду, сколько клевали носами.

— Ладно. Половина из вас пусть идет спать, — смилостивился Большой. — Все равно прока от ваших лекарств нет.

Казалось, что когда ушли те лекаря, которым выпало отдыхать, в комнате стало вдвое меньше пахнуть травами. Шамхат, первое время бледневшая, часто подносившая руку к горлу, постепенно привыкла. Все такими же сухими глазами она смотрела на мужа, иногда пыталась гладить его косматый бок, но всегда с испугом откидывалась назад.

— Он не такой… теплый, — объяснила она Большому. — Нет, он не холодный, но и не теплый. Я помню, что всегда чувствовала теплоту. Словно это коровий бок, или кошачья шерсть. Да, он был такой. А теперь теплоты нет.

— Но он еще жив, — сбрасывая сонную пелену, то и дело застилавшую глаза, сказал Гильгамеш. — И, пока я здесь, Намтар не заберет его.

Под вечер они устали до невозможности. Даже проспавшие вторую половину дня лекари выглядели неважно. Кусок не шел в горло. Шамхат вообще не ела. Служительницы, ухаживавшие за ней, то и дело теребили Гильгамеша. Но каждый раз, когда тот хотел отправить блудницу из комнаты, она умоляюще смотрела на него.

— Мне нужно быть здесь. Неужели он так и уйдет?

Только теперь Большой понял причину ее страха. Она боялась не этого мехового комка, она боялась, что останется без Энкиду. Без сильного, мохнатого, наивно восторгающегося всему, что придумал человек, всему, что отличало людей от природы и богов. За его спиной можно было укрыться, на его сильные руки положиться. «А мне не страшно остаться без него? — спросил у себя Гильгамеш. — Да, страшно. Матушка Нинсун, даже она не так близка мне, как этот человек. Что она говорила о жертве? Что он идет вниз вместо меня? Но это не я приношу жертву. Даже если бы у меня была возможность, я не поступил бы так. Самое близкое нельзя отдавать в жертву, потому что самое близкое — та же вера. Человек, отдавший самое близкое — уже не человек…»

Его размышления прервал визг одного из младших лекарей:

— Посмотрите, посмотрите, как он лежит!

Словно дождавшись, пока все, присутствующие в комнате, отвлеклись, Энкиду расправил тело. Теперь он лежал в точности так же, как и прошлым утром, когда Гильгамеш заставил его выпить браги.

— Стойте! — крикнул Большой врачевателям, кинувшимся к степному человеку.

Заставив отступить назад и их, и Шамхат, он подошел к ложу. Глаза Энкиду были открыты. Совсем как вчера его зрачки из тоненьких постепенно становились большими, расширенными болью и тоской.

— Я все-таки увидел тебя, братец, — не проговорил, а простонал он. Большой хотел напоить его рвотным отваром, но мохнатый отвел его руку и стал говорить — торопливо, словно опасаясь, что кто-то догонит его, не даст закончить. — Это не сон. Там, куда уводят меня, никто не спит. Там слишком страшно, и там нет глаз, чтобы их сомкнуть. Кругом темнота, шаришь руками, как слепой, оставшийся в одиночестве посреди пустыни. Земля жжет холодом, а воздух душен и недвижим… Каждое сердце проходит через эту пустую темноту. Я плакал, думая, что навсегда оказался здесь, но мои руки наткнулись на кого-то. Грозовой сполох осветил все вокруг — и я увидел, почувствовал его… — Энкиду закусил губу, борясь с чем-то внутри себя. — Мне больно, — прохрипел он через несколько мгновений. — Вся моя утроба болит. Нет, не надо снадобий. Мне они не помогут ничем. Я хочу говорить — пока еще могу говорить!.. Братец, Большой, трепещи, коли увидишь этого человека. Его лицо мрачно, если только у него есть лицо. Над плечами у него черные крылья, а на руках вместо пальцев когти. Я не успел слова молвить, как он схватил меня за волосы и бросил на землю. Я поднялся — успел подняться! — и ударил его. Он отлетел, будто деревянная чурка. Скакал по земле, словно шар. И вдруг оказался сзади меня, обнял своими когтистыми лапами и сжал так, что ребра начали ломаться. Из последних сил я стал кричать, звать тебя. Я верил, что ты с ним справишься, но так и не дождался помощи. Он сломал меня, я помню, как мой хребет хрустнул. — Неуверенно, слабо Энкиду приподнял руки и дотронулся до плеч. — Вот сюда, к лопаткам, он приделал крылья. Продел сквозь ноздри узду и повлек за собой… — Энкиду зажмурился. — Я потерял тело, стал невесомым, как парящая птица. Он тащил меня, я чувствовал, как взмахивают крылья, но не мог приказать им повернуть обратно, не мог вырвать узду из ноздрей!.. Я побывал там, в преисподней. Вот так. Я видел крылатых, бесплотных — тех, кто умерли. Их дом велик, но бесцветен, там питаются прахом и глиной, никогда не зная сытости. Все они на одно лицо, может быть поэтому галдят свои имена как птицы над помойной ямой. Бесплотные прислуживают подземным богам ни на минуту не умолкая. Они вспоминают свои жизни, твердят их словно вызубренный урок. Одни хвалятся венцами правителей, другие — искусством в ремеслах, однако самая жалкая судьба и самая великая там выглядят одинаково. Все они серые, присыпанные пеплом, не люди — а иссохшие моли. Красками горят только боги, но облик владык так ужасен, что ни одно земное слово не может его описать. В посвященных подземным богам храмах Урука нет идолищ. И правильно — как изобразишь змею, ворона, лягушку, льва, ящерицу одновременно? Когда смотришь на богиню Эрешкигаль, лишаешься рассудка. Она обжигает холодом еще страшнее, чем небесный бык жаром… И вот слушай меня, Большой; я трепыхался на узде у мрачнолицего, желая скрыться от мучений холодом, а некая умершая, стоявшая с таблицами в руках перед владычицей Кура, посмотрела на меня и сказала: «Это Энкиду. Его уже взяла смерть, госпожа!..»