Вероника Рот: Четыре. История дивергента

Я щурюсь и торможу напротив окна, а потом пробую его открыть. Вначале рама не поддается, но вскоре мне удается пошевелить туда-сюда, и створка откидывается наверх. Я просовываю вперед свое тело, а затем ноги и опускаюсь на пол бесформенной кучей. Поцарапанные локти зудят от боли.

Здесь пахнет приготовленной едой, дымом и едким потом. Я медленно подхожу к угольку, вслушиваясь в тишину. Но до меня не доносятся голоса, которые могли бы свидетельствовать о присутствии изгоев.

Окна в соседней комнате закрашены краской и замазаны грязью, но блеклый лучик света просачивается сквозь стекла, и я различаю на полу сложенные тюфяки и старые консервные банки с остатками высохшей еды. В центре комнатушки установлен небольшой мангал. Практически все угли побелели, отдав свое тепло очагу, но один из них еще тлеет, а это означает, что недавно тут кто-то побывал. И, судя по запаху и обилию банок и одеял, тут обитало несколько человек.

Меня всегда учили, что изгои живут отдельно друг от друга, не объединяясь в группы. Теперь, глядя на это место, я удивляюсь, почему я верил подобной ерунде. Почему бы им не жить в группах, как мы? Такова природа человека.

– Что ты здесь делаешь? – настойчиво спрашивает чей-то голос, и по моему телу будто проходит электрический заряд. Я оборачиваюсь и вижу грязного человека с бледным одутловатым лицом. Он стоит в соседней комнате и вытирает руки рваным полотенцем.

– Я просто… – бормочу я и кошусь на мангал. – Я просто увидел огонь.

– Ага, – незнакомец засовывает уголок полотенца в задний карман брюк и направляется к двери.

Мужчина облачен в черные штаны с логотипом Правдолюбия, залатанные синей тканью Эрудиции, и в серую рубашку Альтруизма. Такая же рубашка сейчас на мне. Он худой, как щепка, но кажется сильным. Достаточно сильным, чтобы навредить мне, но я не думаю, что он станет так поступать.

– Тогда спасибо, – отвечает он. – Хотя здесь ничего и не горит.

– Вижу, – соглашаюсь я. – Что это за место?

– Мой дом, – отвечает мужчина, холодно улыбаясь. У него не хватает одного из зубов. – Я не ждал гостей, поэтому не удосужился прибраться.

Я перевожу взгляд на разбросанные банки.

– Вы, наверное, ворочаетесь во сне, раз у вас целая куча одеял.

– Никогда не встречал Сухарей, которые столь нагло лезут в чужие дела, – цедит мужчина. Он подходит ближе ко мне и щурится: – Твое лицо мне немного знакомо.

Я точно знаю, что мы не встречались раньше – по крайней мере, не там, где живу я – среди одинаковых домов в самом однообразном районе Города и в окружении людей в одинаковой серой одежде с коротко подстриженными волосами. Но потом я понимаю – несмотря на то что мой отец прячет меня ото всех, он по-прежнему остается лидером совета, одним из самых выдающихся людей в Городе, а мы с ним все-таки похожи.

– Извините за беспокойство. – Я стараюсь говорить как можно более спокойно. – Мне уже пора.

– Я точно тебя знаю, – бурчит мужчина. – Ты – сын Эвелин Итон, верно?

При звуке ее имени я замираю. Я не слышал его несколько лет – мой отец никогда не произносит его вслух и делает вид, что ему вообще невдомек, кто такая Эвелин. Странно снова быть связанным с ней, даже просто внешним сходством. Это – как надеть старую одежду, из которой ты уже вырос.

– Откуда вам о ней известно? – вырывается у меня.

Должно быть, он знал ее хорошо, если увидел нашу схожесть, хотя моя кожа бледнее, а глаза – голубые, в отличие от ее карих. Большинство людей не обращало на меня внимания, поэтому никто не замечал, что у нас обоих длинные пальцы, крючковатые носы, прямые нахмуренные брови.

Мужчина немного медлит, затем отвечает:

– Она вместе с другими альтруистами иногда помогала нам. Раздавала еду, одеяла, одежду. У нее было запоминающееся лицо. Кроме того, она была замужем за главой совета. По-моему, ее знал каждый.

Иногда я понимаю, что люди врут, просто ощущая их интонации – и мне становится не по себе – так чувствует себя эрудит, когда читает грамматически неправильное предложение. А мужчина наверняка запомнил мою мать явно не потому, что однажды она подала ему консервированный суп. Но мне так хочется услышать о ней побольше, но пока я не акцентируюсь на этом вопросе.

– Она умерла, вы в курсе? – спрашиваю я. – Очень давно.

– Правда? – Он слегка кривит губы. – Очень жаль.

Странно торчать в сырой комнатушке, где пахнет телами и дымом, среди пустых банок, которые сюда никак не вписываются и наводят на мысли о бедности. Но здесь чувствуется свобода, а в отказе состоять в условных классах, которые мы сами придумали, есть что-то привлекательное.