Константин Соловьёв - Нантская история

Этот звук вырвал из сосредоточения, разорвал мягкую паутину, которую сплетал вокруг меня мерцающий экран либри-терминала, безжалостно и настойчиво, и он был настолько отвратителен, насколько отвратительны все громкие звуки поздним вечером, когда сон уже сгущается сладкими конденсированными капельками на внутренней поверхности век, а контуры окружающих предметов кажутся мягкими и далекими.

Этот звук поцарапал безмятежную поверхность нашего маленького теплого мирка, отчего его содержимое неприятно всколыхнулось, точно потревоженное вино в чаше.

Самый неприятный в мире звук, самый тревожный — стук в дверь.

Какое-то мгновенье я еще могла сопротивляться ему, заставлять себя думать, что этот нелепый и совершенно лишний звук мне просто померещился, но, увидев, как вздрогнул и напрягся сидящий за столом Бальдульф, прекратила это бесполезное занятие. Звук был самый настоящий, и означал он одно — кто-то из большого мира, этого огромного зловонного, гигантского, каменного, холодного, липкого, фаршированного извивающимся человеческим мясом кома нерастраченной за день суеты, вдруг вспомнил про наше с Бальдульфом существование.

И поспешил напомнить о себе.

Бальдульф машинально смел с груди хлебные крошки и поднялся, враз сделавшись большим и неповоротливым. У него была такая особенность — сидя он казался едва ли не меньше обычного человека, но стоило ему подняться и расправить плечи… Старая выправка, такая не исчезает с годами.

— Во имя геморроя Святого Луки, кого бы это черти притащили к нам? — пробормотал он, оглядываясь на меня, — Двадцать один час по локальному.

Я бы пожала плечами, если бы могла.

— У меня есть только два предположения.

— Не уверен, что хотел бы выслушать хотя бы одно из них…

— Или это какая-нибудь прекрасная дама из высшего общества, которая увидела тебя сегодня днем на рынке, влюбилась с первого взгляда в твою мужественную стать и прекрасное лицо, похожее на морду бурого медведя, воспылала страстью, выследила тебя, и теперь стоит у нас на пороге, дрожа от вожделения и кутаясь в одну только тонкую кружевную мантилью…

— Альби!

— …или это сборщик податей, — закончила я, — И я бы от всей души надеялась на первый вариант.

— Хильдебод все еще валяется в койке после того, как на прошлой неделе ему раскроили голову в подворотне. Вряд ли нового назначили бы так скоро.

— Значит, твои шансы удваиваются, не так ли?

— Когда-нибудь Господь накажет тебя за твою злоязыкость, Альби, — вздохнул Бальдульф.

— Надеюсь, в этот раз он проявит побольше фантазии. Клаудо, открой!

Клаудо шевельнулся в своем темном углу. Как и все пожилые сервусы, он был порядком туг на ухо, и медленно реагировал. Несколько раз сжались и разжались тонкие, казавшие выточенными из трухлявой серой кости, пальцы, шевельнулась на тощей как метла шее, голова, заскрежетали изношенные внутренности, состоящие из дряхлой плоти и старого железа. Приволакивая ногу, Клаудо направился к двери, скрежещущий, звенящий, скрипящий и стонущий, как разваливающийся от ветхости человекоподобный манекен.

— Стой, — сказал Бальдульф, — Сам открою.

От меня не укрылось то, как он прихватил со стола свою старую «масленку» в потертой кожаной кобуре. «Масленка» стояла на холостом режиме, чтобы экономить заряд, и теперь едва слышно зашипела, разогреваясь. Кого бы ни принесло к нам на порог этим вечером, если у него дурные планы, я могла ему только посочувствовать. Оторванный от ужина Бальдульф — не самая приятная вещь из сотворенных Господом. Если Господь вообще прилагал к этому творению руку.

Он прижал руку к пластине — и электронный засов коротко пискнул, отпирая дверь.

Первым в комнату проник запах города. Всепроникающий едкий запах чего-то сырого, подгнившего, тухлого, старого. Юркий, как змея, он скользнул через дверной проем, занял своим телом всю гостиную и тотчас стал разлагаться на составляющие. Аромат покрытой коркой грязи мостовых. Резкая нотка давно немытых тел. Тонкий букет человеческих выделений. Вонь отрыжки старых двигателей. Запах самого города. Запах замершей к ночи, скрючившейся в своем каменной углу, жизни, больной, слабой и немощной.