Литтмегалина - Синие цветы II - Науэль [litres самиздат]

Но и играть с ними мне быстро надоедало, моя улыбка стиралась, и я становился холодным и отчужденным. Да, я нагл не по летам, вот сюрприз, да, старушка? Меня называли бессердечным, но о том, что сердце у меня есть, я не мог забыть ни на секунду, постоянно ощущая его внутри как сгусток тоскливой боли. Вот только к ним это не имело отношения.

Наступила мокрая серая весна, Ирис точно испарилась, а моя жизнь окончательно превратилась в нечто неприятное и беспорядочное. Ночные часы, проводимые в попытках уснуть, стали слишком мучительными, поэтому я предпочитал не засыпать в одиночестве. Если мне не удавалось найти клиента, я прихватывал кого-нибудь из нашей компании, теряя последнюю разборчивость. У меня был весенний эмоциональный всплеск или, может быть, сезонное обострение. Не знаю, что я искал, но временами все-таки находил. Нам всем нужно немного симпатии, совсем чуть-чуть, даже пакости вроде меня, и иногда, прижимаясь спиной к чьей-то груди, обнимаемый кем-то, я был почти доволен, почти счастлив. Ну или, если не повезло, отползал на край кровати и отрубался, представляя, что нахожусь в одиночестве. В любом случае я как-то засыпал. Секс лучшее снотворное. Продолжать эти связи я не только не пытался, но решительно их обрубал, что скоро стало всем известным, и никто уже от меня ничего не ждал. Меня называли Принцесса-привереда, но это было неправильно. Я не привереда. И, похоже, даже не принцесса.

Иногда я ввязывался в разгульные вечеринки, но не сказать, что мне это на самом деле нравилось – так, убить время. Иногда я приходил в клуб, смотрел по сторонам, и создавалось ощущение, что здесь все либо меня, либо я их. Ну я и шлюшка, гггы. У меня вырывались нервные шуточки на тему моего блядства, которые не смешили никого, кроме меня. Ладно; не стоит заморачиваться над тем, что незначительно и бессмысленно, хотя иногда я и думал с ужасом, что сказал бы Эллеке, узнав, как я живу. Хотя… разве его волнует?

Видимо, я был всерьез настроен насиловать свое самоуважение дальше, что и доказывал чередой сомнительных фотосессий и съемками в порнофильмах. Обычно съемки проходили в каком-нибудь обшарпанном мотеле или арендованной квартире в атмосфере строгой секретности, потому как теоретически за них можно было загреметь в места не столь отдаленные, тем более что я был несовершеннолетним. Пару раз режиссеры делали мне замечания, потому что я зевал в процессе. Я спрашивал, можно ли мне хоть телек посмотреть, но, как обычно, никто не улавливал моего юмора. Зато их всегда радовали мои идеи насчет той жути, которую еще можно со мной проделать. Я испытывал странное удовольствие, унижая себя все больше, видя себя на экране беззащитно-голым и отданным на растерзание. Мне как будто хотелось ударить себя как возможно больнее.

Хотя чаще я бил других. Я дрался отчаянно, дико, не жалея ни их, ни себя. Странно, как так получилось, что я никого не убил еще в те дни. Все же оставалась черта, которую я не решался перешагнуть. Я не гнушался никаким грязными приемчиками, но никогда не брал нож или что-то еще, что сделает удар смертельным. Периодически я огребал по полной программе, но на мне все заживало как на кошке – я уже не был тем болезненным мальчиком, я совсем одичал, окреп. Казалось, мое безумие меня бережет. Я держал свое обещание и бил за нехорошее слово. Если нехорошее слово долго никто не произносил, и мне становилось совсем скучно, мне было не сложно устроить, чтобы его произнесли.

Я заполучил дурную славу, и в клубы для гетеросексуальных кретинов – простите, нормальных людей – меня уже не пускали, что меня мало волновало. Оставайтесь с вашей дерьмовой музыкой. Денег поубавилось, но порнофильмы меня кое-как обеспечивали. В последний клуб, куда меня еще пускали, я перестал ходить сам после того, как наткнулся в нем на своего отца. Он был весь белый и сияющий. Секунду я пялился на него, принимая за свой самый страшный глюк, и клялся бросить таблетки, но он был реален, и он заметил меня. Отец приоткрыл рот, но не успел и слова вымолвить, как меня ветром сдуло. Я бежал по темным улицам так долго, насколько сил хватило. Когда я остановился, сквозь хрипы у меня вырвалось одно бессмысленное:

– БЛЯДЬ.

Мне хотелось убить его, изничтожить, но было страшно к нему приблизиться. Пузырь ненависти, хранившийся во мне долгое время, лопнул. Я был потрясен. Я не знал, что эти чувства все еще так сильны. Не могли бы они все умереть во мне? Если бы я мог, я бы ничего никогда не чувствовал.