Александр Прозоров - Басаргин правеж

— Получится, отче? — спросил подьячий, увидев молящегося у образов новгородского священника.

— Отчего бы нет, сын мой? — ответил Пимен. — Заступников и доброжелателей у него не видно, серебро из обители монастырской он и вправду на баловство всякое тратил, а не на храмы или утварь церковную. Иноков сытостью искушал, пустыни скитами застраивал, умерщвлению плоти препятствовал. После сего и в прямое колдовство поверить недолго.

— Басманов сказывал, епископ Пафнутий обвинение подписать отказался.

— И что из того? Я подписал и Герман. Пафнутий же в свою епархию отправлен, пусть там за здравие митрополита молится. — Новгородский епископ зловеще усмехнулся: — Мы ведь здоровью Филиппову вредить не намерены. Помолись. Помолись, сын мой, рядом со мною за успешное завершение дела нашего. Прямо и не верится, что ныне покончить удастся с помехой столь нежданной и несуразной.

Вскоре стали съезжаться и архиереи. Ради такого торжественного случая были они не в обычных рясах, а в парчовых фелонях, расшитых серебром и золотом, в белых, синих, зеленых архиерейских мантиях, подбитых дорогим мехом. На головах у них возвышались не скуфьи и даже не камилавки, а драгоценные митры с золотыми крестами на макушках, образами святых апостолов из финифти по сторонам и россыпями самоцветов между этими миниатюрными иконами. И все, конечно же, опирались на посохи, словно собрались в дальнюю дорогу.

Каждый из архиереев знал свое место и занимал его согласно старшинству: кто шел на первые скамьи, кто садился на задние, кто-то пристраивался с краю, а кто-то торжественно располагался в центре. Басарга остался стоять, а потому смог находиться довольно близко к столу в центре. На стоячие места никто из иереев не претендовал, а потому подьячий оказался вне борьбы за старшинство.

Когда храм наполнился, откуда-то с левой стороны появился митрополит Филипп. Тоже в мантии с шитьем, с жезлом в руке. Вот только на голове его была не митра, а белый клобук, хотя и украшенный золотым распятием. В этот раз никто из архиереев не встал и своего главу никак не поприветствовал. Все злорадно ждали продолжения.

— Знаешь ли ты, брат наш во Христе, пошто позвали мы тебя ныне в сей Божий храм? Прочитал ли ты обвинение, тебе предъявленное, имеешь ли что сказать в свое оправдание? — поднялся, опершись на посох, архиепископ Пимен.

— Ложь все сие, извет и напраслина! — громко ответил Филипп. — Вижу в сих обвинениях лишь зависть, обиды мирские, гордыню позорную! Сплотились вы, слуги Господа, не ради служения Всевышнему, а ради войны земной супротив того, кто государю милее в первосвятителях оказался, нежели любой из вас. Вижу, не найти ныне правды средь иереев православных. Но не просился я на сие место и нисколько за него не держусь! Лучше мне принять безвинно мучение и смерть, нежели быть митрополитом при таких мучительствах и беззакониях! Я творю тебе угодное, архиепископ Пимен. Вот мой жезл, белый клобук, мантия. Я более не митрополит!

Филипп стал снимать с себя святительское облачение.

— Не жезла и мантии ждем мы от тебя, несчастный, а смирения и покаяния! — грозно ударил посохом в пол новгородский епископ. — Не за покровительство царское тебя здесь судим, а за разврат и колдовство, к коему ты склонность показал, за отпадение от веры христовой!

— Посох митрополита тебе отдам, Пимен, но душу мою не трожь! — вытянул обвинительный перст Филипп. Ныне, верно, уже не митрополит, а просто священник. — Ни разу не преступал я законов и заветов христианских, и каяться мне не в чем!

— А вот сие, несчастный нераскаявшийся отступник, мы сейчас прилюдно и уясним! — так же зло ответил ему новгородский епископ. — Вот архимандрит Феодосий поведать нам желает, что он в Соловецкой обители нынешним летом углядел…

Подьячий Леонтьев, расслабившись, привалился к стене. Исход суда был окончательно предрешен. И даже не тем, что все архиереи были против северного выскочки, а тем, что он сдался. С первого же мгновения смирился с поражением, даже не подумав вступить в борьбу. А ведь мог. Если быть честным, почти все обвинения надуманы. За воровство царем он прощен, мастерские и садки ради дохода монастырского сделаны, а что кормил братию хорошо — так трапезная во всех монастырях есть самое главное здание: самое большое, помпезное, основательное, роскошное. Басарга по обителям поездил, насмотрелся. Везде и всюду трапезная монастырская завсегда главный храм своею основательностью затмевает.