Владимир Горбачев - Темные пространства

За аркой находился ухоженный парк. Сквозь деревья виднелись беседки и уютные домики. Это была «роща свиданий»: здесь постояльцы обители могли, если того пожелают, встретиться с теми, кто прибыл их навестить. Затем тропа сужалась и, огибая отвесную скалу, подводила к фантастического вида строению. Это была сторожка привратника и отсюда, собственно, начиналась обитель.

Доктора Сандерса я до тех пор видел лишь на экране — фрагменты его выступлений любили включать в самые разные программы. Вид знаменитого проповедника меня несколько поразил: доктор был в свитере и лыжной шапочке, на шее красовался мохнатый шарф. В сторожке было не просто тепло — скорее жарко.

Перехватив мой взгляд, Сандерс взмахнул длинными руками:

— Да, досточтимый сэр, представьте, мне холодно. Я живу здесь почти двадцать лет и все эти годы мерзну. Особенно осенью. Угодно же было господину Бугаеву устроить обитель в столь суровом месте! А вам, разумеется, тепло. В вашем возрасте на берегах Миссисипи мне тоже было тепло. Ну, излагайте ваше дело. Наверняка какая-нибудь мерзость.

Я изложил, закончив просьбой предоставить в мое распоряжение архив обители на предмет поисков предполагаемого убийцы.

— А вы разве не знаете? — удивился привратник. — Нет у нас никакого архива. По условиям завещания мы не должны собирать никаких сведений о наших постояльцах. Опекунский совет, правда, уже несколько лет раздумывает, нельзя ли как-то обойти этот пункт — хочется все же когда-нибудь написать историю обители, а как это сдеалешь без архива? — но к единому мнению пока не пришли. Подождите огорчаться, — добавил он, заметив на моем лице нескрываемое разочарование, — дайте-ка мне взглянуть на вашего незнакомца.

Без особого энтузиазма я протянул ему рисунок. Несколько минут доктор всматривался в него, а затем вернул со словами:

— Да, любопытно.

Довольно вялым тоном я осведомился о том, что он считает любопытным.

— Я подумал о том, как по-разному сказываются на людях прожитые годы. В молодости мы больше похожи друг на друга — вам не кажется? С годами суть каждого из нас обнажается, человек в определенном смысле делается более похожим на самого себя, на духовную субстанцию. Вот и этот Крафт, хотя я не видел его много лет, стал даже более узнаваем. Хотя я бы, пожалуй, изобразил его несколько иначе.

Смысл сказанного наконец достиг моего сознания.

— Вы хотите сказать, что он был здесь? Вы знаете его имя? Когда это было? Как долго он пробыл?

— Да, он был здесь. Когда? Десять… нет, пятнадцать лет — да, в 59-м. Он назвался Крафтом, Джорджем Крафтом из Швейцарии. Не думаю, что это было его настоящее имя, но мы и не спрашиваем никаких документов и не проверяем того, что нам сообщают постояльцы.

Я сразу заметил, что с ним неладно. Он выглядел как человек, переживший тяжелое потрясение, возможно, горе. Состояние депрессии иногда сменялось лихорадочным возбуждением. Я осторожно намекнул новому гостю, что ему, возможно, нужна помощь врача. Я ожидал бурного протеста, истерики, но, к моему удивлению, он выслушал меня спокойно и даже согласился: да, он чувствует себя неважно, он пережил настоящую трагедию; однако вряд ли отыщется врач, который сможет ему помочь. Он надеется сам справиться со своими нервами, он не станет мне обузой, не причинит беспокойства. Как показали последовавшие вскоре события, ему все же не удалось выполнить свое обещание, но совсем по другой причине.

Недели две после этой беседы я не видел нового постояльца. Не видел, но слышал: как-то, проходя по северной террасе, я услышал доносившийся из березовой рощи голос, распевавший знакомый мне мотив. Это был псалом Давида, не раз слышанный мной в детстве, только сейчас он звучал по-немецки. Я догадался, кто поет.

Спустя какое-то время он навестил меня. Теперь он выглядел гораздо лучше. Он казался достаточно спокойным, хотя слишком одиноким. Он явно испытывал потребность в общении. Я тут, кроме всего прочего, выполняю роль своеобразного исповедника. Рано или поздно ко мне приходят, чтобы излить душу, все постояльцы.

С ним было интересно, он много путешествовал, встречал множество людей — при врожденной наблюдательности, цепкой, хотя несколько злой памяти и глубоком уме это делало его прекрасным рассказчиком. Он знал массу стихов — в основном это была немецкая поэзия, но столь же непринужденно он цитировал Шелли или Китса. Еще он очень занятно рассуждал о вопросах бытия, познания, о дальнейшем развитии человечества как вида — этот вопрос его особенно интересовал.