Мария Стрелова - Нас больше нет

– Тогда и будем думать. Человечество выжило за самые страшные двадцать лет, значит, и дальше не пропадет, – невозмутимо парировал Андрей Сергеевич.

– Ты веришь в то, что говоришь с трибун? О кастах, обновленном мире? Ответь мне честно, ты правда в это веришь?

Тридцать минут. Скоро нужно будет идти. Его ответ ничего не изменит, решение принято. Карфаген должен быть разрушен.

– Я верю. Ты тому – живое подтверждение. Разве тебе не хотелось бы выйти на поверхность, жить там, вернуться в свой дом, который мы восстановим из руин? – вкрадчиво поинтересовался мужчина.

– Ты же понимаешь, что у всей выжившей популяции не хватит людей и сил, чтобы вновь запустить заводы, построить города, мы скатываемся в средневековье. А в метро, на некоторых станциях, царит первобытный хаос. И мы с тобой так спокойно беседуем тут только потому, что на складах хватает продовольствия, в цистернах еще достаточно газа, светят лампы и течет вода, очищенная довоенными фильтрами. Когда всего этого не станет, где мы окажемся?

– Родятся новые поколения детей, более приспособленные, более живучие, устойчивые к радиации, и мы, как новые Адамы и Евы возродившегося мира снова заселим землю.

– Хорошо, пусть так. Пройдет тысяча лет, мы переживем средневековье с инквизицией, крестовыми походами и феодальным рабством, заново откроем Америку, накопим капиталы. Вырастут и возмужают новые ученые, которые опять создадут якобы мирный атом, который снова раскаленным огнем обрушится на города. История – это бесконечный цикл, мы пережили один конец света, чтобы стать далекими предками тех, кто уничтожит этот мир в следующий раз? – в голосе Марины засквозила грусть.

Все безнадежно. Восстанавливать то, что было единожды уничтожено, ради новой Катастрофы? Выйти из-под земли, восстать из пепла, чтобы снова туда вернуться? Нет, человечество должно погибнуть, целиком и полностью, уступить свою нишу более разумным существам. Эволюция за миллионы лет создаст обновленного сапиенса, который будет любить себе подобных. Планета возродится, сбросит с себя радиоактивные облака, земля очистится, пройдут века. И тогда новый разум, следуя своему пути, откопает остатки цивилизации, погубившей саму себя, и никогда не повторит ее ошибки. Но те люди, что помнят Катастрофу, их дети и внуки должны умереть. Карфаген должен быть разрушен.

Пальцы снова нащупали в кармане металлические грани. Пятнадцать минут.

– Не смею тебе мешать. Я поняла, – Марина поднялась со стула и направилась к выходу.

– Ты слишком плохого мнения о людях. Есть лучшие представители рода человеческого, есть худшие. Первые будут править, вторые – служить, таков девиз нового мира, – бросил ей в спину Рябушев.

– Ой ли. А кто судья? Ты, я? Доктор Менгеле? Кто лучший, а кто худший? У каждого своя правда. И не факт, что ты окажешься прав. Не буду спрашивать, что есть истина, ты не Христос, да и я не Понтий Пилат. Когда-нибудь мы узнаем ответ на этот вопрос. Но не сегодня. До скорой встречи, товарищ полковник.

Женщина обернулась. Он смотрел на нее холодными серыми глазами, в которых не было ничего. Сумасшедший фанатик. Что ж, каждому свое. Правды в этом мире нет. Честна и справедлива лишь смерть, для нее не важно, кто ты, о чем думаешь и мечтаешь. Старуха с косой забирает младенцев и старцев, бедняков и богачей, безбожников и праведников. Лишь перед ее ликом все равны.

Женя завороженно смотрел на кружащегося под потолком мотылька. Откуда он взялся среди зимы в закрытом убежище? Маленькая серая бабочка с надорванным крылом опустилась ему на ладонь, а он боялся лишний раз выдохнуть, чтобы не спугнуть чудесное создание.

«Почему ты здесь? Ты тоже пленник, не можешь далеко улететь со сломанным крылом. Как и я, как и все заключенные полковника. Странно понимать, что в любой момент существование может оборваться, как и жизнь этого мотылька. Скорее бы. Терпеть больше нет сил», – думал юноша, глядя в стену.

Боль уже не уходила, навсегда поселившись где-то под ребрами, изматывала, не давала забыться ни на мгновение. В другом углу камеры молча смотрел в темноту Алексей. Ему тоже было тяжко, рана на ноге воспалилась и раздулась. Мужчина ворочался, но никак не мог устроиться, чтобы не было так мучительно.

Пленники потеряли счет времени. Сколько они здесь? Сутки, двое? Или, может быть, всего несколько часов? Минуты тянулись бесконечно долго. Страх и неизвестность выматывали, уснуть было невозможно, а бодрствовать слишком тяжело.