Геннадий Башунов - Продавцы грёз. Том второй

— Она избила нас… — с болью в голосе произнесла вторая новенькая девочка.

— Ты ведь понимаешь, мы не можем сопротивляться ей, — закончила голубоглазая. Она тоже не отводила от меня глаз.

Я оглядел их всех. И улыбнулся.

— Вы должны навести здесь порядок. Обустройте дом. А я вас защищу.

— У тебя нет здесь власти над Аларией, — фыркнул светловолосый. — От тебя за версту несет ее гнусной вонью — ее желаниями, ее силой. Ты лишь марионетка в ее руках.

Я продолжал улыбаться.

— Он прав, — сказала голубоглазая.

— У меня есть нож и две гранаты. Я знаю, что я должен защитить вас. Почему я не могу защитить вас от нее?

— Потому что это то же самое, что пытаться защитить себя от себя самого. Потому что…

— Я — не Алария, — покачал я головой. — Я — это я. Она — это она. Вы — плоды нашего больного воображения и Системы. И если ты думаешь, словно у меня не осталось свободы воли, что каждым моим шагом управляет Алария, почему же она тогда не могла меня найти? — Я еще раз оглядел детей и усмехнулся. — Наводите порядок. Скоро я возьму еще одно оружие. И если появится Алария… — моя улыбка стала жесткой, — вы меня позовете.

Паршивые сны мне снились и раньше, но этот выделялся даже на фоне того горячечного бреда, что виделся мне во время осенней лихорадки.

Я брел по узкой выбитой дороге. Была ночь, но лунного света оказалось достаточно, чтобы узнать эти места: мы проехали здесь с Силией три дня назад. Меня шатало, левая нога, фактически, волочилась, но я продолжал идти. В голове не было ни одной мысли. Странно, но это будто бы вовсе и не моя голова. Казалось, что я был незваным гостем здесь, пленником чужого тела, но его хозяин не знал о моем присутствии.

Я слышал лишь свое хриплое дыхание да шаркающие шаги. Не чувствовал боли, хотя израненное и истощенное тело должно было не то что болеть — оно все являлось мешком из костей и мучений.

Я шел.

Впереди горели костры. Полдюжины, не больше. Вокруг них стояли телеги, паслись тягловые волы, прогуливалась тройка часовых, остальные же обитатели лагеря давным-давно спали. Их дыхание, храп, ворочания ворвались в мою голову на несколько секунд и тут же исчезли, будто кто-то выключил звук, оставив лишь мой хрип и звуки волочащейся походки. И было-то их немного, едва полсотни человек. К ним я и шел. Добыть еды? Передохнуть? Услышать перед смертью человеческий голос? Не знаю. Я шел.

Один из часовых заметил меня за пару сотен метров до лагеря.

— Стой! Кто такой?

Я не ответил. Пересохшее горло не могло издавать других звуков кроме сипения пересохшего горла, вырывающегося вместе с дыханием.

— Я буду стрелять!

Я не отвечал. И в голове по-прежнему не было ни одной мысли.

— Погоди! — окликнул заметившего меня часового другой. — Может, это кто из наших?

— Или работорговцев. А ну, назовись, ублюдок!

— Работорговцев мы бы увидели за пару километров, — сказал третий. — Эти уроды в последнее время никого не боятся.

Странно, ведь я не должен был слышать их голосов: часовые, собравшиеся у края лагеря, переговаривались тихо. Но было такое чувство, будто они говорили у меня над ухом.

— Да он едва жив, — заметил второй. — Говорю же, кто-то из отставших. Или просто бродяга.

— И что же? Пустим его обратно? У нас и так жрать нечего.

— Убьем, — буркнул третий. — Только взглянем, кто.

— А если это Сивый? — хмыкнул второй. — Или твой гребаный свекор? Хватит духу убить его прямо в лицо?

— Хватит. Даже если это мой гребаный свекор. Но если это кто-то из наших… и у него хватило сил дойти досюда… мы хотя бы сможем его по-человечески похоронить.

— Твоя правда, — проворчал первый и горько сплюнул на землю.

— Симни, обойди лагерь и как следует осмотрись. Стоим тут, как идиоты, и пялимся на несчастного ублюдка, а мы, мать вашу, все-таки на посту.

— Да… — уныло протянул первый. — Ставлю банку тушенки на то, что он не дойдет.

— Домашней? — оживился второй.

— Конечно. Я что, совсем идиот покупать у горожан их говно? В ихней тушенке только шкура да жир.

— Я в деле. Говорю, что дойдет. Кан, разнимай.

— Симни, иди уже, — прошипел третий часовой, но когда первые два ударили по рукам, все же разнял их пожатие.

Когда до лагеря оставалось десятка два шагов, моя левая нога подломилась, и я тяжело повалился на землю. Ударился подбородком так, что клацнули зубы, прикусил язык, из легких вылетел весь воздух. Я разинул рот, судорожно пытаясь вдохнуть, заскреб по земле руками, пытаясь хотя бы привстать, но сил совсем не осталось. Тогда я прижался правой щекой к земле и уставился в одну точку. Я даже не видел часовых, для этого нужно было повернуть голову, но, кажется, и на это мое истерзанное тело оказалось неспособно. Я просто лежал и тупо пялился куда-то в пустоту.