Владимир Добряков - Час совы

Ну, с танком-то всё понятно. Ползёт без малого тридцатитонная махина и лупит в белый свет, как в копеечку, из всех пулемётов. Может быть, на свежего человека это страшилище и производит устрашающее воздействие. У меня же это чудо боевой техники ничего, кроме усмешки, не вызывает. Вот уж, воистину tank [14]!

Другое дело — белогвардейцы. Опускаю светофильтр-бинокль и вглядываюсь в их лица. На них написана решимость: победить или умереть. За что? За веру, за царя и отечество? Всего каких-то два, три года назад эти офицеры и эти матросы составляли одно целое и воевали против общего врага. А сейчас и те, и другие наплевали на этого врага и полны решимости уничтожить друг друга. И решимость эта, и ненависть перешли уже те пределы, из-за которых нет возврата. Если в войне с Германией были возможны и переговоры, и перемирья, могло быть и просто прекращение боевых действий с разведением войск на исходные позиции, то в гражданской войне, особенно, если она ведётся между двумя враждующими классами, всё это исключено. Эта война на уничтожение, до решительной победы. И горе той стране, которая втянется в такую войну!

Сзади меня лежат матросы, которым до смерти надоела прежняя жизнь. Они взялись за оружие, чтобы построить для себя жизнь новую, чтобы кто был ничем, тот стал всем. А эти, которые идут на меня, взялись за оружие потому, что их-то прежняя жизнь вполне устраивала. И они в этой жизни были всем, а если проиграют, станут ничем.

Тоже всё понятно. Мне бы, как хроноагенту, встать в сторону и оттуда наблюдать, чем всё это кончится. Нет, я сел в окоп, вооружился пулемётом и через несколько минут открою огонь. Непрофессионально это как-то, Андрей Николаевич.

Впрочем, мне же надо каким-то образом проникнуть на станцию, а там беляки… Не криви душой, Андрюха. Хоть самому-то себе признайся, что если бы станция была занята матросами, и они бы сейчас атаковали белогвардейцев, ты бы ни за что не стал предлагать белым свою помощь. Ты бы пошел на станцию и договорился с матросами. Или искал бы путей в обход, как обходил муравьиные колонии. Всё-таки хорошо, что наши сейчас меня не видят. За такое несанкционированное вмешательство прозябать бы мне в Хозсекторе пожизненно.

Матросы открывают огонь по наступающей цепи. Белогвардейцы на ходу отвечают. Коротко постукивает пулемёт. Правильно, молодец Платонов! Григорий пристраивает свою винтовку на бруствер, но я решительно накладываю ладонь на прицельную рамку:

— Ша, Гриня! Наше дело сейчас: сидеть на положении «ни гу-гу» и раньше времени себя не обозначать.

— Так они же не слепые, видели, как мы здесь копались, — возражает Григорий.

— Видеть-то видели, да ни хрена не поняли. Они точно знают, что у вас только один пулемёт, и они видят, откуда он сейчас работает. А если бы они знали, что мы здесь сидим с такой штукой, — я поглаживаю ствол ПК [15], — то танк сейчас шел бы прямо на нас, и, самое меньшее, два взвода, сосредоточили бы по нам свой огонь. Так что, друг мой, Гриня, сиди и не рыпайся, жди своего часа.

— И долго ещё ждать?

— Ну, Гриня, если бы я знал, что ты такой нервный, ни за что бы тебя к себе в окоп не взял. Нам надо открыть огонь тогда, когда они по отношению к нам будут в самом невыгодном для них положении. Когда им под пулемётным огнём не только ни назад, ни вперёд, но даже и головы-то поднять невозможно будет. Когда пули им травинки на головы состригать будут, когда у них от их свиста штаны начнут мокнуть. Хотя, эти кадры во всех смолах варены, но поверь; и у них очко не железное.

— А ты сумеешь поймать такой момент?

— Не извольте сумлеваться, чай оно не в первый раз! — успокаиваю я его словами Леонида Филатова.

А офицеры с юнкерами и впрямь не подозревают, какой сюрприз их ожидает. Они идут красиво, пулям не кланяются, изредка останавливаются, чтобы вскинуть винтовку и выстрелить, и снова идут вперёд пружинистым шагом. Ах! Взвейтесь соколы орлами!

Танк с грохотом, лязгом и дребезжанием ползёт чуть впереди цепи и стегает пулемётными очередями по матросским окопам.

Офицеры совсем близко. Мне уже отчетливо видны рыжеватые усы крайнего из них и папироса, зажатая у него в зубах. Ах ты, сукин сын! Ты ещё и с папироской в зубах идёшь в атаку! Устанавливаю пулемёт сошками на бруствер, приминаю землю, чтобы ничего не мешало. Оттягиваю затвор и приникаю к прицелу. Вот в его прорези появляется рыжеусый офицер и ещё несколько фигур. И в тот момент, когда цепь с криком «Ура!» уже готова бегом броситься в последний рывок, пулемёт Калашникова выплёвывает длинную убийственную очередь. Со звоном падают на дно окопа гильзы и опустевшие звенья цепи. Падают, так и не успевшие понять, откуда на них обрушился это смертоносный ливень, офицеры и юнкера. Что-то восторженно кричит Григорий, паля из своей винтовки. Пулемётная очередь прошлась вдоль цепи подобно косе смерти и продолжает выбивать атакующих беляков сразу по несколько человек. Огненные трассы несутся вдоль всей цепи и, в конце концов, находят свою цель. Движение застопорилось. Офицеры, немного опомнившись под плотным, режущим их десятками, огнём, залегли. Теперь длинными очередями стрелять уже не эффективно. Выбираю тех, кто пытается переползти или приподняться и режу их короткими очередями. Над прочими пули либо свистят в опасной близости, либо совсем рядом чмокают в землю. Хорошее испытание для нервов! Всего минута, и всякое движение прекращается. Для убедительности я продолжаю стегать залёгшую цепь очередями.