Борис Сапожников: В чужом небе [СИ]

— Вы, гражданин капитан, — заявил товарищ Гамаюн, — запамятовали, верно, сказать, что на других кораблях были зверски убиты как раз уполномоченные от конвента. И их капитаны решили сдаться на милость Тонгасту. Ну или просто не поднимать корабли в воздух. Выжидать, стало быть, порешили. И не с нами, и не против нас.

Казалось, Гамаюну сейчас очень хочется сплюнуть себе под ноги. Но при офицерах он сделать этого всё-таки не решился.

— Я просто не хотел лишний раз вспоминать о позоре нашего флота, — ответил наш капитан. — И самым большим клеймом позора стал приказ Адмирала сдать корабли врагу. Всё что угодно, но только не это. Завтра мы поднимем нашего «Громобоя» навстречу врагу. Как бы мало нас ни было, мы дадим эскадре Тонгаста бой. Наш последний бой.

— Не надо так уж мрачно, гражданин капитан, — неожиданно для всех нас усмехнулся товарищ Гамаюн. — Вы снова запамятовали, но теперь о хорошем. Ведь были же представители от наземных батарей. Они ещё дадут жару Тонгасту.

— Конечно, — кивнул наш капитан, — да только снарядов у них на этот жар мало. Если, как договорились, разделят все снаряды поровну между батареями, хватит меньше чем на час боя.

— Но это же форменное безумие, господин капитан, — взвился бомбардировочный офицер, тот, кто разделял мрачные настроения старшего артиллериста. — Вы попросту обрекаете всех нас на верную смерть под снарядами Тонгаста.

— Сколько у Тонгаста кораблей? — поддержал его другой офицер.

— Пятнадцать, — честно ответил наш капитан. — Но среди них всего один линкор – да и тот сильно потрёпанный и устаревший. Не «Левиафан», а ещё «Мастодонт», — линкоры этой серии поднялись в небо ещё лет за десять до моего рождения, и, несмотря на усовершенствования, очень сильно устарели уже к началу войны. — Крейсеров тоже немного – три. Остальное – мелочь, не стоящая внимания. Фрегаты, такие же древние, как «Мастодонт» и корветы, которые даже главным калибром едва ли смогут поцарапать нам броню.

— И всё равно, — покачал головой старший артиллерист, — шансов у нас почти нет. Три против пятнадцати. Пускай и при поддержке наземных батарей. Снарядный голод и у нас ого-го-го какой. Новых ведь нам перед боем не подвезут, не так ли?

— Пополнения боеприпасов не будет, — подтвердил наш капитан.

— Вот, значит, как, — обернулся к товарищу Гамаюну мой непосредственный командир. — Голыми и босыми посылает нас в драку ваш конвент, гражданин революционный уполномоченный. Голыми и босыми, — повторил он. — А драться нам против хорошо вооружённого врага. Есть вам что на это сказать, а?

— Есть, — помрачнев, кивнул Гамаюн. — Только говорить не больно-то хочется о таком. Есть решение, не приказ. Матросский комитет постановил, что если офицеры корабли будут Тонгасту сдавать, этого допустить никак нельзя.

— И как же вы постановили предотвратить сие?

— Взорвать погреба к чёртовой матери, — рубанул воздух Гамаюн. — Пороху там хоть и мало, да для одного хорошего взрыва довольно будет.

— Ну уж! — снова вскочил бомбардировочный офицер. — Это – форменный бунт!

— Это лучше чем сдавать корабли дилеанцам, — ответил на это Гамаюн.

И тут с ним было не поспорить.

Сказать, что тот бой был страшным – это просто ничего не сказать. Никаких слов ни в одном языке мира не хватит, чтобы описать сражение, разразившееся в осеннем небе.

Корабли швыряли друг в друга громадные чемоданы снарядов главного калибра. Трещала броня, рассыпая кругом искры осколков, падающие, будто раскалённые добела звёзды. Горели малые суда, сопровождавшие «Мастодонта» адмирала Тонгаста. Часто они собой закрывали флагман от наших залпов. Один корвет мы буквально на куски разнесли из главного калибра. Взрывом тот разорвало на части, посыпавшиеся вниз жутким дождём. Ещё более страшным этот «дождь» делали летящие вместе с металлом человеческие тела.

Но доставалось и нам. И доставалось очень сильно. Дилеанские крейсера оттеснили «Народовольца». Тот остался почти без снарядов – отчаянно маневрировал, но уже ничего не могло спасти его. Раз за разом корабль содрогался от попаданий вражеских снарядов. По истерзанной броне его скакали искры и короткие разряды маленьких молний. Значит, была повреждена силовая установка. А это самое страшное. Медленно, но верно гордый крейсер уступал превосходящему его во всём врагу. Он терял высоту. Молнии на обшивке его сверкали всё чаще и чаще. В последний раз «Народоволец» огрызнулся из главного калибра, заставив содрогнуться всем корпусом дилеанский крейсер. А после пошёл на снижение окончательно. И грохнулся об землю, спустя несколько минут. Эхо взрыва его силовой установки ещё долго стояло у нас в ушах, несмотря на грохот боя.