Олег Николаевич Верещагин Клятва разведчика

Я всё это время только пастичку разевал, поражённый флегматичностью командира в этом вопросе. Потом выдавил:

– Но как же…

– Спи, чего ты допрос мне устроил? – отмахнулся Виктор, тоже укладываясь. – Если выспался – лежи, думай. Полезное занятие.

Ответить я в целом так ничего и не смог – вот разве что правда попытался подумать… а проснулся уже вечером.

Нет, вообще‑то было не так уж и поздно. Просто в лесу темнеет рано – солнце за деревья село, и начинается долгий сумрачный вечер, который плавно переходит в ночь. На этот раз выяснилось, что я встал последним. Витька и Сашка разглядывали лежащую на траве карту. Женька как раз открывал килограммовую банку консервированной датской свинины, рядом лежали десять сухарей. Это, надо полагать, был ужин. Или завтрак, если принять во внимание, что для нас рабочая пора как раз начиналась. Юлька на куске сухого спирта (тоже трофейного, я и не знал, что он в эти времена существовал!) кипятила котелок воды. Скорее всего, пить её предстояло просто так, даже без лиственной заварки, чтобы не пахло по лесу.

– Вечер добрый, – я сел и потянулся. Мне хотелось повыть, но это хорошо делать, когда потягиваешься, громко, иначе весь кайф пропадает. Поэтому я оставил мысль о подвывании и спросил: – Чего самолёт, Вить?

– Покружил и улетел, – отозвался тот. – Так, всё, жуём наскоро и пошли.

Он достал шоколадку ( Nestleбуквально меня преследует, мать его!!!), разломил её на пять частей, потом вытащил глыбку сахара, отколол рукояткой финки примерно пятую часть и точными ударами раздробил её ещё на пять кусочков, аккуратно подобрав пыль и мелкие крошки. Я уже успел обратить внимание на то, как бережно люди тут обращались с едой, и мне – честно слово! – всякий раз становилось стыдно, когда я вспоминал огрызки гамбургеров, остатки бутербродов, недоеденные гарниры, окуски пирожных, которые я отправлял в мусор в том времени. Нас окружает тьма вещей, которые мы не ценим.

Например, туалетная бумага. Не смейтесь. Подтираясь лопухом, слишком часто обнаруживаешь, что, по пословице, подтираешься пальцем. Подумав об этом, я фыркнул, и Юлька спросила:

– Чего ты?

– А вот… – я замешкался. – Ночью в деревне к бабке в окно стучат, она занавеску отодвигает – видит, а там партизаны: «Бабка, немцы в деревне есть?!» «Да вы что, внучки, какие немцы?! Война двадцать лет, как кончилась!» «Ой, ё, а мы всё поезда под откос пускаем!»

Секунд десять царило молчание. Потом засмеялись все четверо – приглушённо, но искренне, весело. Витька сказал:

– Да‑а, будет и такое… Эх, какая же после войны жизнь будет… – он покрутил пальцами в воздухе: – Прекрасная жизнь! Мне вот почему иногда страшно бывает. Не потому, что просто умру или что там… А вот что не увижу… – он смешался, и мне вдруг стало стыдно, что я про себя называл его Чебурашкой. И я спросил:

– А твоя семья где, Вить?

– Далеко, – он вздохнул. – Хорошо, что далеко. В Фергане они живут. После войны все ко мне приезжайте. Народ у нас – во! А природа какая! А фрукты!

Я слушал его и думал, что Фергана – это ведь Ферганская долина, где в начале 90‑х годов будет страшная резня русских. Если Витька переживёт войну, он, наверное, будет ещё жив, и… Меня даже передёрнуло при мысли о том, что он испытает – победитель фашизма, увидевший новых фашистов, таких же жестоких и стократ более тупых, на своей родной земле. И я сказал:

– Не, Вить… Русский должен жить в России.

– Ну, во‑первых, – сказал он, нахмурившись, – что это за разговоры? Я не русский, я в первую очередь советский, и страна у нас – Советский Союз, что в Фергане, что на Псковщине. А во вторых – наша семья там уже полвека, не меньше, живёт, отец там родился… Куда ж я оттуда?

– Мы и после войны вместе будем, – сказал вдруг Женька. – Ну куда мы друг от друга? Родителей у нас… – он осекся. Сашка сказал:

– У Борьки живы.

– Не увижу я их, – покачал я головой. Юлька жалобно возразила:

– Да что ты их всё хоронишь?

– Чувствую…

– Ничего, ребята, – тихо сказал Витька, и глаза его блеснули. – Советская Власть вас не оставит.

Я было усмехнулся… а потом вдруг подумал, что нечему. Ведь смейся не смейся – а это правда. Не оставила никого из тех сотен тысяч сирот войны. Открыла суворовские училища, обычные детские дома, спецПТУ. Вырастила и выучила. Дала возможность стать не подай‑принеси, а профессорами, генералами, космонавтами, писателями. Не всем, да. Но людьми стали все. Просто людьми – с работой, с семьёй… И не мне смеяться над этими наивными словами о власти. Я пришёл из времени, которое считается мирным – но в котором два миллиона беспризорников. И до них никому нет дела. Просто – ни‑ко‑му. И власть не чухнется, хотя зовётся демократической, народной то есть.