Владимир Яценко - Десант в настоящее

— Ты говорил о гвоздях, — напомнил Отто.

— Разве? — удивился Флавий. — Нет, я говорил о совести. Внутри каждого из нас, где-то там, глубоко внутри, кто-то прячется. Тот, кто знает всё. Это он не даёт нам покоя в минуты счастья. И он утешает в тяжёлые дни. Его голос почти не слышен. Его намёки в предчувствиях и снах туманны и не ясны…

— Мне говорили, что здесь водятся пророки, ты, случаем, не из их компании?

— Пророки не "водятся", пророков изводят.

— Почему?

— Люди не любят правду. Они боятся её.

— Почему?

— Потому что человек всегда ошибается. Все его решения ошибочны: у кого больше, у кого меньше. А правда — это ущерб гордости, — мало приятного в осуждении твоих ошибок.

— О чём это ты?

— Об истине, о правде, о которой нужно кричать с высоких амвонов…

— Есть места и повыше, — насмешливо оборвал его Отто.

— Это какие же? — насупившись, поинтересовался Флавий.

— Больничная койка!

— Койка? — переспросил гном. Его лицо озарилось пониманием: — А-а! В том смысле, что когда болен, тяжело с неё вставать, да?

— Нет, — Отто отрицательно качнул головой. — Потому что с неё хорошо видна приёмная Господа Бога.

"И книг на весь госпиталь — три: Библия и два томика Ленина. Там же я и русскому выучился…"

— Очень остроумно, — скривился Флавий. — Но почему тебя не интересует истина? Я мог бы тебе рассказать…

— Не нужно. Зачем мне твоя истина? Мне бы со своей разобраться.

— С этим, как раз, просто. Твоя истина — сила. Если довод слаб, хватай за горло. Так?

Отто промолчал, но Флавий и не нуждался в его комментариях.

— Твоя сила подчиняет себе всё, что бы ты ни сказал: от первого слова до последнего. Ты сам провоцируешь конфликты, потому что ты к ним готов. Тебе легче человека убить, чем объяснить ему, чего тебе от него надо… — он вдруг умолк, потом неожиданно признал: — Мне всего не съесть.

Он с грустью посмотрел на дымящиеся останки саранчи и тяжело вздохнул:

— Плохая примета: оставлять пищу.

Отто встал. Тщательно скатал спальный мешок и забросил его на плечи.

— Догоняй, — вместо объяснений бросил он Флавию и двинулся навстречу дню и палящему зною.

— Пересидели бы жару, — крикнул ему из-за спины гном. — Небо сегодня что-то тяжёлое.

Отто не обернулся.

Он вышел из тени деревьев и сразу почувствовал себя как в духовке. В сторону гор, в спину, едва заметно тянул слабый ветерок, но он не приносил облегчения. Скорее наоборот: подсушивая намокшие от пота бинты и одежду, провоцировал новые порции пота.

"Совсем как бельё на ветру", — подумал Отто.

Он шёл лёгким походным шагом, навстречу горам, прислушиваясь к звону загнанных жарой в траву насекомых.

Через полчаса он обернулся, чтобы оценить пройденное расстояние: пятно рощи, в которой остался Флавий, коричневой выпуклой кляксой темнело на фоне бледно-голубого неба. Восточные горы, откуда две недели назад они начали своё путешествие, теперь были далеко, и давно уже скрылись за близким горизонтом.

Отто, не замедляя шага, смотал бинты с рук и с головы.

Сразу стало легче. Можно было остановиться и полностью раздеться. И бинты просушить, и одежду. И самому отдохнуть. Шли вторые сутки его движения.

"Интересно, это похоже на степь Украины? — подумал Отто. — Дед погиб в первый месяц войны. Он получил пулю в лицо из высокой травы. Тогда ещё командиры подразделений находили время, чтобы сообщить родным об обстоятельствах гибели солдата. Вот только лейтенант, далёкий от сельского хозяйства, так и написал "выстрел из высокой травы". И это ещё одна тайна, которая уже никогда не будет открыта: это была пшеница или рожь? А может ячмень? Или ответ в том, что это совершенно не важно? Чёртов гном, всю душу разбередил: кто там, глубоко внутри? А в самом деле: кто?" А на фронте рвутся,

— тихонько затянул Отто, — Бомбы и гранаты. Девушки плачут — Как вы там, солдаты?*

Припомнились традиционные перебранки, без которых не обходилось ни одно фамильное празднество или застолье. Родной брат отца матери служил "старшим куда пошлют" при штабе генерала Хёппнера. Вопрос о том, почему Четвёртая танковая группа неделю ждала приказа о наступлении, обсуждался с такой горячностью, будто время 3 июля остановилось. Будто они, старые перечницы, с изъеденными ржавчиной псориаза руками и налитыми кровью глазами, по-прежнему решали судьбу Ленинграда. Будто на дворе всё ещё лето 41-ого: танки стоят, а русские прячутся по лесам, не в силах понять: где у них запад, где восток, и в какую же, чёрт подери, сторону им бежать…