Тимофей Калашников - Изнанка мира

Лыков засмеялся — от души, громко, как только мог. Превозмогая слабость, он поднял кулак с оттопыренным вверх большим пальцем. Кирилл одним уголком рта улыбнулся ему в ответ и слегка кивнул головой, словно говоря: «А ты молодец, Анатолий Тимофеевич. Варит седой котелок, значит, еще повоюем…»

Сомов тоже что-то ощутил, хотя и не понимал тягостного предчувствия, родившегося одновременно со злорадным смехом безумного старика. И все же прирожденный воин кожей почуял приближение настоящей и уже неотвратимой беды. Она заполнила его вены, текла по артериям и капиллярам, проникая в каждую клеточку, в каждый жизненно важный орган. Крошечная ранка на скуле, три параллельных царапинки, оставленных шурупами с зоринской «варежки», пульсировали с каждой секундой все сильнее, морзянкой отбивая сигнал СОС, запоздало предупреждая о неизбежном.

Чтобы заглушить пока еще непонятную, ничем не объяснимую тревогу, Федор набросился на омерзительно спокойного, безучастного ко всему Зорина. Бурлящий адреналин — лучшее средство от тяжелых мыслей. Он ожесточенно бил уже не способного защищаться юношу, вновь и вновь поднимал безвольное тело, чтобы следующим ударом отправить его на бетонный пол, бурый от пролитой крови, и снова поднять, чтобы бить, поднять и бить…

Бесконечный цикл прервался, когда Сомов, хватая ртом воздух, повалился на колени. Как и подобает настоящему бойцу, он боролся до конца. Раздирая ногтями распухшее горло, перекрывшее путь кислороду, Федор пытался встать на ноги — офицерам полагается умирать стоя… И железная воля на короткий миг победила смерть. Кирилл Зорин отказал ему в праве называться человеком чести, но умер Федор Сомов, как офицер.

Кирилл неподвижно лежал в луже собственной крови, измочаленный и полуослепший. Ирина брезгливо сморщила красивый носик и отвернулась, чтобы не видеть мерзкой картины, тем не менее, сохраняя поразительное спокойствие и присутствие духа.

Тело Сомова уже перестало биться в конвульсиях, но на губах пузырилась тошнотворного вида пена. Молодая вдова хотела что-то сказать мужу, но передумала и лишь небрежно махнула рукой: «Прощай, милый!»

Исключение Ирина сделала только для родного отца. Склонилась над тяжело дышащим Лыковым, участливо заглянула в глаза с виноватой полуулыбкой:

— Папа, а ведь я почти поверила вам… Этот ордер на арест… Зачем обманули? Вы всегда считали себя умнее других, и вот печальный финал… Я не могла не выстрелить, поймите. Федя знал, что у вас будет оружие, он бы избил меня…

— И хорошо бы, посильнее… Чтоб не встала… Чему радуешься, дура? — прохрипел Анатолий едва слышно. — Все твои мужики… сучка… на ком ты паразитировала…

Больше он говорить не мог, захлебывался кашлем; кровь текла прямо изо рта. Ирине пришлось закончить фразу за отца:

— Умерли. Я в курсе, папа. Хреново получилось.

— Что… будешь делать?

— Вернусь на станцию, соберу имущество, возьму охранников, они помогут погрузить тело Федора… — Ирина на секунду задумалась. — А потом я отвезу его на Сталинскую, где будут достойные похороны.

— Дура, дура, дура! Твои… бандюганы… только Сомова боялись… Как только узнают… что он сдох… заберут все ваше барахло… А тебя для начала… по кругу пустят… прямо тут… или чуть подальше!

Ирина побледнела. Такой сценарий ей в красивую голову не приходил.

— Вернись на станцию… спрячься… Утром езжай… прямо к Москвину… в ноги бросайся… авось жизнь и вымолишь… если сразу по горячке не расстреляют… — Лыков даже перестал кашлять и не мог поверить, что эта глупая девка на самом деле его дочь. — Теперь уйди с глаз… дай помереть спокойно…

…Режущая боль, страшно терзавшая бок и правую сторону тела, отступила, затерялась где-то. И даже слепящий свет как будто притушила чья-то милосердная рука. И в этой почти тишине, почти умиротворении, вдруг тоскливо сжалось сердце. Левую сторону груди пронзили тоненькие иглы. Несильно, вполне терпимо, но Кириллу вдруг сделалось так спокойно и жутко, как никогда в жизни. Он инстинктивно чувствовал, что надо крикнуть, позвать на помощь. Он знал, что нельзя просто лежать, надо что-то делать, бороться. Но особое чувство бесконечного одиночества перечеркнуло эти бесполезные попытки, отодвинув ненужную суету. Темнота сгустилась, оставив узкий коридор, в котором была видна лужица темной жидкости с тускло отраженной в ней лампочкой.

«…это моя кровь… никого нет… никто не поможет, — проплывали вязкие мысли. — Но такого не может быть, я молод и здоров… Почему так болит сердце? Оно никогда не болело… никогда-ааа…»