Сьюзен Коллинз - Рождение огня

Хеймитч останавливается, чтобы убедиться, что я не потеряла нить. Либо он просто уже закончил свою речь.

Ничего себе, сколько приходится проглотить в один присест! Что, оказывается, существовал некий тщательно разработанный план, в котором я была лишь пешкой, как была пешкой в Голодных играх. Меня использовали, даже не поставив об этом в известность. В Голодных играх я хоть, по крайней мере, отдавала себе отчёт, что со мной играют.

Мои так называемые друзья были куда более скрытными.

— И вы мне ничего не сказали. — Я каркаю точно так же, как и Дельф.

— Ни тебе, ни Питу мы ничего не сказали. Мы не могли рисковать, — говорит Плутарх. — Я даже боялся, что ты в течение Игр обмолвишься о моей промашке с карманными часами. — Он вытаскивает из кармана часы и проводит большим пальцем по стеклу, на котором загорается сойка-пересмешница. — Конечно, когда я показывал тебе их, я лишь давал тебе намёк на арену. Как наставнику. Думал, что таким образом это может стать первым шагом на пути к завоеванию твоего доверия. Мне и в страшном сне не могло присниться, что ты опять угодишь в трибуты.

— Я так и не могу понять, почему ни я, ни Питер не были поставлены в известность об этом плане, — упрямо говорю я.

— Да потому, что как только силовое поле было прорвано, они бы постарались схватить тебя в первую очередь, и поэтому чем меньше ты знала, тем было лучше, — объясняет Хеймитч.

— В первую очередь? Почему? — недоумеваю я, пытаясь угнаться за ходом его мысли.

— Да по той же причине, по какой все мы были согласны умереть ради того, чтобы ты осталась жива, — говорит Дельф.

— Ничего подобного, Джоанна пыталась убить меня!

— Джоанне пришлось дать тебе как следует по башке, чтобы отключить тебя и вытащить следящий чип из твоей руки. А потом она отвела от тебя Брута и Энобарию, — втолковывает Хеймитч.

— Что?.. — У меня пухнет голова. Лучше бы они прекратили трещать все по кругу. — Понятия не имею, что ты...

— Мы обязаны были тебя спасти, потому что ты — сойка-пересмешница, Кэтнисс, — говорит Плутарх. — Пока ты жива, жива и революция.

Птица, брошь, песня, ягоды, часы, крекер, платье, вспыхивающее огнём... Я действительно сойка-пересмешница.

Та, что выжила назло всем проискам Капитолия. Символ восстания.

Это то, о чём я заподозрила, встретив в лесу Бонни и Сатин, беженцев из Восьмого. Хотя я вообще-то никогда толком не догадывалась о такой своей значимости. Опять же, я и не должна была догадываться. Вспоминаю, как цинично насмехался Хеймитч над моими планами убежать из Дистрикта 12, поднять собственное восстание, как осмеял само предположение о существовании Дистрикта 13. Всё это была только развесистая клюква. И если он был способен ломать такую комедию, прячась за маской сарказма и пьянства, причём играл свою роль так долго и так убедительно, то о чём ещё он был способен соврать, не моргнув глазом? Я знаю, о чём!

— Пит, — шепчу я, и сердце у меня падает.

— Другие охраняли Пита, потому что если бы он умер, то, как мы знали, тебя тогда в союзе было бы не удержать, — говорит Хеймитч. — А мы не могли пойти на риск оставить тебя без защиты. — Он произносит это сухо и бесстрастно, но он не в силах скрыть серую тень, набежавшую на его лицо.

— Где Пит? — Моё карканье переходит в шипение.

— Его подобрал капитолийский планолёт, вместе с Джоанной и Энобарией, — говорит Хеймитч. И, наконец, у него хватает совести потупить взгляд.

Строго говоря, я невооружена. Но никому не советую недооценивать вред, который можно нанести ногтями, особенно, когда тот, на кого кидаются, не ожидает нападения. Я бросаюсь прямо через стол и рву ногтями физиономию Хеймитча, оставляя глубокие, сочащиеся кровью царапины и чуть не выдавив ему глаз. И мы оба орём и поливаем друг друга ужасными оскорблениями, и Дельф пытается вытащить меня из комнаты, и я знаю — Хеймитч еле сдерживается, чтобы не порвать меня в клочья, но я сойка-пересмешница! Я — сойка-пересмешница, спасение моей жизни и без того требует слишком больших усилий.

Чьи-то другие руки помогают Дельфу управиться со мной, и вот я опять распята на своём столе, не двинуться, запястья и лодыжки притянуты ремнями к поручням, так что я в ярости колочусь головой о поверхность стола, снова и снова... В руку мне вонзается игла, и голова начинает так страшно болеть, что я прекращаю борьбу и попросту вою, вою жутко, вою, как умирающий зверь, пока не срываю голос.

Наркотик успокаивает, но сон не приходит, и я брошена в омут тупой, изматывающей боли. Это длится, по-моему, целую вечность. Они снова ставят мне капельницу и разговаривают со мной мягкими, успокаивающими голосами, но до меня смысл их слов не доходит.