Лоран Бине - Цивилиzации

Он похвастался, что сам посещает комнату супруги всего раз в месяц, и исключительно с целью сделать ей дитя. Когда бы он поддавался любовному порыву, взаимное уважение и связывающее их согласие от этого бы, вестимо, пострадали. Брак — неразрывный контракт, а прихоти удовольствий, — говорил он, — не стоят свеч по сравнению с дружбой.

Затем он высказал о женщинах то, что Сервантес принял непосредственно на свой счет, и это открывало молодому человеку опасные горизонты: «Пусть лучше их учит бесстыдству кто-нибудь другой».

Жизнь в башне продолжилась. Монтень читал, или диктовал письма секретарю (Сервантесу и греку приходилось в это время скрываться внизу, в часовне), или отлучался в Бордо по возложенным на него государственным делам. Грек писал холсты, и, чтобы скоротать время, вдохновленный книгами из библиотеки, Сервантес стал сочинять небольшие пьесы, которые читал вслух вечерами, после ужина. С приходом ночи он непременно ходил курить трубку под окна дамы Франсуазы. Иногда слышал, как молодая женщина напевает колыбельную, и, очарованный ее голосом, вздыхал, томясь пуще прежнего. Грек боялся, что Мигеля обнаружат люди из замка, проклинал эту страсть и ругал друга за неосторожность.

И все равно однажды Сервантес не выдержал и прошел по куртине, соединявшей две башни.

Грек извелся, прождав его всю ночь. Вернулся молодой человек в небывалом восторге и возбуждении, растерзанный, взлохмаченный, и нес такую бессвязицу, что напугал своего товарища. На этом месте автор сего повествования вынужден заметить, что не может ручаться за истинность рассказанного Сервантесом греку, но в точности передает его слова. И действительно, молодой человек утверждал, что, целый час проведя на куртине и не зная, что делать дальше, он решился осторожно постучать в дверь дамы. Она же, подумав, что это ее супруг, поскольку обычно лишь он попадал к ней таким путем, открыла. При виде молодого человека она вскрикнула от изумления, но что-то подсказало Сервантесу, что, возможно, он ей знаком и она уже давно заметила его во дворе или в окне, пока он за ней наблюдал. Как бы то ни было, она стала умолять его, чтобы он не шумел и не разбудил ребенка. В ту ночь луна была полной, и видно было как днем. Быть может, чтобы избежать пересудов или опасаясь, как бы не подняли тревогу, — этого Сервантес не пояснил, — она его впустила.

Продолжая рассказ, молодой человек пришел в исступление, грек взмолился, чтобы он говорил тише, ведь вот какую в точности сцену — при всем ее неправдоподобии — он описал другу: госпожа де Монтень молчала, он стоял в нерешительности, и тогда богиня обвила его белоснежными руками и согрела нежным поцелуем. Его мгновенно охватил знакомый огонь, давно привычный жар наполнил нутро и дрожью отозвался в трепещущих членах. Так бывает, когда вспыхнувшая молния прорезает тучи огненным зигзагом. Потом он заключил ее в объятиях, которых она ждала, и, положив голову ей на грудь, поддался чарам сна.

Правду от вымысла в этом невероятном рассказе греку было не отличить, но он попытался взять с товарища клятву, что тот больше ни ногой не ступит на куртину. Однако Сервантес со счастливой улыбкой на устах уже лежал на постели и крепко спал.

Прошла еще неделя. Пять месяцев утекли с тех пор, как они попали в замок господина де Монтеня. Молодой человек готов был провести там всю оставшуюся жизнь, но как-то утром в ворота постучали стражи, вооруженные луками: у них был приказ задержать двух беглецов, откликающихся на име-на Мигель де Сервантес Сааведра и Доменикос Теотокопулос. Они отыскали обоих друзей, еще спавших в кабинете, и схватили их за шкирки. Сервантес от неожиданности даже не сопротивлялся, грек же грубость всякого сброда терпеть не стал и что есть силы вцепился лучнику в горло, так что, не приди ему на подмогу подельщики, тот скорее расстался бы с жизнью, чем Доменикос ослабил хватку.

Господин де Монтень, в домашнем халате, попробовал вмешаться, но это не помогло: беглецов повязали и заковали в цепи, чтобы везти в Бордо. Грек сыпал ужасающей бранью, обвиняя хозяина: продал-де их мексиканцам, а тот все пытался, но никак не мог урезонить лучников, ссылался на свое положение магистрата, советника государя — все тщетно. Сервантеса, который, плечо к плечу с другом, в оковах, вышел из башни, проводила взглядом возлюбленная, несравненная Франсуаза, прибежавшая в смятении вместе со всеми слугами замка, чтобы узнать причину шума. Единственный раз он лицезрел ее так близко, при свете дня — солнце под солнцем, — единственный и последний.