Сергей Петросян - Холодный город

Вскоре появился Вил Аполлионович. За ним семенила румяная тетка с подносом. «Сюда, Галочка, сюда, — направлял ее философ, — а то мои друзья заждались в предвкушеньи». Стол, как волшебная скатерть-самобранка оказался уставлен тарелками с пышущими жаром котлетами и жареной картошкой с луком. При виде таких яств Серый с Димоном шумно сглотнули слюну.

— Заметьте, — обратил их внимание философ, — картошки в меню нет. Это, как говорится, комплимент от шеф-поварихи для дорогих гостей.

— Мы, к сожалению, не в полной мере можем соответствовать… — смущенно пробормотал Димон, выставляя на мраморный стол скромные полбутылки рома.

— Не беспокойтесь — я вооружен и очень опасен, — Иблисов жестом фокусника извлек из своей сумки «Сабониса» — большую (0,75 л) бутылку водки «Столичная».

Серый уважительно зааплодировал.

— Ну, что ж, друзья, за какое из начал мы выпьем? — Вил Аполионович разлил водку по стаканам. — Предлагаю сначала за дионисийское — за идущую из недр природы страсть к жизни.

— В такой холод я бы предпочел за аполлонийское — оно позволяет нам мириться с жизнью, — пробормотал, глядя в стакан Серый.

— Браво, мой юный друг, ценю вашу эрудицию. Дабы не спорить, предлагаю тост за дихотомию двух начал — за рождение трагедии!

Оголодавший Димон впился зубами в котлету.

После третьего тоста стало тепло и уютно. Шарфы и куртки лежали на подоконнике, а Димон, по-ленински засунув пальцы в вязаную жилетку, категорично вещал:

— Бог умер! В октябре семнадцатого мы разрушили прежний пантеон, а теперь утратили веру в новый.

— По-моему, вы слишком примитивно трактуете Ницше, — возразил Иблисов. — Он понимал смерть Бога как утрату веры в космический порядок и считал, что это исходит из самого духа христианского учения. Так что большевики не виноваты.

— Вил Аполо… Аполео… — пытался возразить Димон.

— Повысим степень доверия, — оборвал его философ. — Перейти на «ты» нам мешает разница в возрасте, но против традиционного для рабочих предместий обращения просто по отчеству я бы не возражал. Зовите меня Аполлионычем.

— Аполлионыч, практикующий вы наш, неужели не понятно, что в рамках контекста, — Димон широким жестом руки со стаканом обвел котлетную со всеми ее обитателями, — нет места ценностным ориентирам. Их у нас попросту украли!

— И кто же их у вас украл?

— Комиссары в пыльных шлемах, кто же еще! Это государство превратило нас в охотников за пельменями. Здесь нет места прекрасному — только холод и грязь.

— А вам, дружище, хотелось бы философствовать под оливами под шум моря? А как же внутренняя свобода?

— Внутренняя свобода заканчивается в очереди за колбасой. Вы активно не любите тех, кто стоит перед вами. Когда вы лезете в переполненный трамвай, вы ненавидите тех, кто уже внутри. «Подвиньтесь, сволочи! Там еще полно места», — кричите вы им. Когда же вы оказались в вагоне, то начинаете ненавидеть тех, кто пытается влезть. «Куда прут эти гады! Здесь уже не вздохнуть!» — думаете вы теперь. Это государство преступно, и Бог умер именно здесь!

— Именно это государство? Наш друг Серый тут давеча Ницше цитировал: «Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные, где медленное самоубийство всех называется жизнь». Это что же, старина Фридрих в 1984 году про «союз нерушимый» писал?

— Аполлионыч! Я жить хочу и дышать полной грудью! Я…

Один из «папиков» похлопал Димона по плечу:

— Господа хорошие, заканчивали бы вы свой митинг. Здесь приличное, тихое заведение, с нами дамы, а с вашей философией потом всем присутствующим придется объяснения на Литейном писать.

— А ведь товарищ прав, — согласился Аполлионыч. — Каждый имеет право провести остаток дней как завещал классик — в обществе лихих друзей и волооких красавиц. А не поменять ли нам, друзья, место дислокации?

— Куда же нас сейчас пустят? — удивился Серый. — Везде очереди. Можно, правда, на вокзал — в зале ожидания буфет работает…

— О, поверьте, мне известны многие городские тайны, — успокоил его философ. — На морозе не останемся.

Друзья оделись, а Аполлионыч спрятал в сумку недопитую водку. Димон запихал в рот оставшиеся полкотлеты с горчицей, поднял воротник куртки и вышел на мороз вслед за Серым и Иблисовым.

«Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Все обман, все мечта, все не то, что кажется…»

На улице пошел сильный снег, который уже успел засыпать тротуары и мостовую. Проезжающие автомобили двигались осторожно и оставляли за собой глубокую колею. Откуда-то уже были слышны звуки скребущих по асфальту лопат, но здесь, на углу Мойки и Невского дворников пока не было видно. Серый застегнул молнию на куртке под самый подбородок и поглубже натянул шапку. «Только бы идти было недалеко», — подумал он, с сожалением глядя на свои осенние сапоги. Городовой на Полицейском мосту снятой с руки перчаткой отряхивал снег со стеганой синей куртки. Из подворотни дома Елисеевых выехал, глухо урча, свежевымытый Роллс-Ройс и тут же усиленно заработал щетками на ветровом стекле, отбиваясь от падающих снежинок.