Александр Михайловский - Освобождение Ирландии

Я, конечно, сразу же попытался уговорить Александера — во время войны лучшего редактора Юга, да и, вероятно, всех штатов, южных или северных — заменить меня на моем посту. Но тот лишь отрицательно покачал головой.

— Сэм, — твердо произнес он, — я согласился приехать на Кубу только тогда, когда узнал, что именно вы будете нашим главным редактором. Нам нужен человек помоложе, и с таким, как у вас, чувством юмора.

— А когда это было, Питер? — поинтересовался я.

— Перед самым Новым годом, Сэм, — ответил Питер Александер.

Я оторопел. Тогда я еще и не собирался принять предложение моего друга Алекса Тамбовцева. Похоже, что югороссы знали меня лучше, чем я сам… Или же, действительно, все дороги ведут в Рим, и рано или поздно я должен был оказаться здесь, на Кубе.

А Феликс Грегори де Фонтейн редактором быть не хотел — он был прирожденным репортером, да еще каким! Как ни странно, но он был родом с Севера, из Бостона. И когда Линкольн отказался выводить гарнизон из форта Самтер в Чарльстоне, Феликс поехал туда осветить это событие. И практически сразу же переметнулся на сторону Конфедерации. Его очерки — часто с поля боя или из порядков Армии Конфедерации — стали эталоном военной журналистики даже для северян.

На мой вопрос, кем он себя видит, он только пожал плечами.

— Сэм, — немного помедлив, ответил он, — десять лет назад я бы попросился на войну. А сейчас, увы, я для армии буду только обузой — ноги болят, спина болит, годы уже не те. Но все равно, пошлите меня куда-нибудь…

А молодым было все равно, лишь бы им было поинтереснее. И я предложил такую структуру — Питер, Артур и Чарльз останутся в Гуантанамо. Я отправлюсь на Корву и возьму с собой Уоттерсона, Грейди и Доусона. А Феликс с Робертом и парой молодых ребят поедут в Константинополь. Согласились все, кроме Чарльза. Тот грустно посмотрел на меня, но ничего не сказал.

А когда я уже собирался отправиться домой, услышал от него:

— Мистер Клеменс, возьмите меня с собой!

Я остановился, обернулся, и Чарльз затараторил со скоростью митральезы:

— Мистер Клеменс, русские дали мне фотокамеру и научили фотографировать, — сказав это, он показал мне небольшую коробочку. — Мистер Клеменс, возьмите меня с собой на войну!

— А где твоя камера, пластины, как ты будешь все это проявлять? — с недоверием спросил я.

— Пластины для этой камеры совсем не нужны, мистер Клеменс, — быстро ответил Чарльз. — Вот, смотрите!

И он навел ее на мое лицо, нажал на какую-то кнопку, после чего перевернул коробочку. Я обомлел. На задней стенке был изображен ваш покорный слуга — к тому же фото было цветным! Причем четкость снимка была такой, какую невозможно было себе представить на наших обычных камерах.

— А теперь я ее могу напечатать, — гордо сказал Чарльз, — и у вас через несколько минут будет фотокарточка.

— Нет уж, нет уж, такой фотокарточкой только детей пугать… — пробормотал я, — Ну ладно, завтра я поговорю с твоим отцом.

Питер долго сопротивлялся, но в конце концов сдался.

— Другие родители посылают детей в пекло битвы, — сказал он, — а мой пойдет на войну всего лишь журналистом… Только не рискуй его жизнью без надобности, хорошо, Сэм?

— Хорошо, Питер, обещаю, — ответил я. — А пока пойдем, распределим работу для первого нашего номера. Его нам нужно делать особенно тщательно.

У меня уже были готовы статьи: «Кровавое Рождество» и «Одиссея молодого южанина» — о приключениях Джимми Стюарта. Вместе они занимали четыре полосы из шестнадцати. Де Фонтейн попросился взять интервью у Нейтана Бедфорда Форреста — да, этот человек, которого северная пресса изображала как исчадие ада, тоже был здесь. Именно он поведет Добровольческий корпус в бой против англичан. Александер — у Джефферсона Дэвиса; кроме того, он будет вести репортажи о заседаниях воссозданного правительства Конфедерации — в этом ему нет равных. Молодежь разобрала других членов правительства, а также Игоря Кукушкина. Я решил, что будет лучше, если про него напишу не я — все-таки так уж вышло, что мы с ним очень быстро стали близкими друзьями. А себе на десерт я оставил Джуду Бенджамина.

Тем же вечером я постучался в двери небольшого домика, такого же, как тот, в котором поселили меня. Идя к Джуде Бенджамину, я ожидал увидеть сгорбленного, седобородого старичка-еврея с неизбывной мировой грустью в темных глазах… Но, когда дверь открылась, я увидел человека, которому я бы дал от силы лет пятьдесят — на самом же деле мистеру Бенджамину было уже шестьдесят шесть.