Владимир Романовский - Хольмгард

— Эй, парень! — позвал он. — Иди сюда.

Парень подошел к Гостемилу.

— Ты холоп? — спросил его Гостемил.

— Да.

— А отец твой тоже холоп?

— Да. А что, болярин…

— Нет, подожди. Стой вот так вот. Стой прямо.

Парень встал прямо. Гостемил чуть отступил и поклонился ему. Хелье, стоящий рядом, захихикал. Распрямившись, Гостемил констатировал:

— Вроде бы спина не болит. Душа не ноет. И не рвет меня.

— Но ведь ты не новгородец, — заметил Хелье.

— Точно. Наверное, в этом все дело. Можешь идти, парень. Вот тебе две сапы за труды. Благодарю тебя, друг мой.

Стражники детинца знали Хелье и пропустили его и Гостемила.

У дверей занималовки сидел на скаммеле Жискар, жуя огурец.

— Добрый день, славяне и варанги, — сказал он. — Чем могу вам услужить?

— Мы к князю, — сообщил Хелье.

— Князь там с греческим послом болтает. Приходите позже.

— Мне не нравится тон этого франка, — заметил Гостемил. — А тебе, Хелье, нравится его тон?

— Не очень. Но мы не будем его, франка, упрекать.

— Нет, не будем. Люди дикие лесные не виноваты в том, что в лесу родились.

— Но, собственно, основной целью посещения нашего является княгиня, — продолжал Хелье.

— Там, — указал Жискар половиной огурца. — В приемном помещении.

— Что за приемное помещение, первый раз слышу, — сказал Хелье.

— Новое, недавно отделано.

Пошли в указанном направлении. У дверей помещения стоял нарядно одетый холоп, который и осведомился, что нужно добрым людям.

— Нужно, чтобы ты отошел от двери и потерял дар речи, — объяснил Гостемил, делая свирепое лицо.

Оценив вид Гостемила, холоп повиновался.

Приемное помещение оказалось роскошным залом, великолепным, невиданным в Новгороде. Несмотря на то, что стены и свод были деревянные, и арки тоже, наличествовала в помещении этом некая степень абсолютной перманентности. Не временное жилище, не форпост, не летняя резиденция, но дворец. Балюстрады, лесенки, переходы.

За две недели, что даны ему были на подготовку строительства богатого дома, Ротко не сделал ничего — не нашел ни землекопов, ни плотников, ни смолильщиков, ни кровельщиков, не наметил место, не составил смету. Он старался, бегал по городу, выспрашивал что-то на торге, но усилия эти ни к чему не привели. Ингегерд, узнав об этом, поговорила с Ярославом.

— Он не понимает практической стороны вещей, — сказала она. — Нужно, чтобы рядом с ним все время кто-то был, кто понимает.

— Зодчий должен понимать, — возразил Ярослав.

— У него интересные рисунки, — сказала княгиня. — Но на этом все и заканчивается. Вот, смотри, он нарисовал лестницу, нарядную, кругом деревья. Красиво. Но это — лестница римского парка. У нас нет здесь семи холмов, и ее некуда определить. А это что же? Это верхушка храма, но вместо обычного окончания какая-то луковица. Это остроумно, но ведь в зодчестве остроумие не главное.

Князь задумался.

— То есть, — сказал он, — ты хочешь сказать, что умениям его применения нет?

— Почему же. Есть. Вот например, тут в тереме, рядом с занималовкой, пустует огромная комната. Если пригласить Ротко, он сделает несколько рисунков, и по этим рисункам плотники составят и сколотят все, что требуется.

— Ага, — задумчиво произнес Ярослав. — А я ведь ему уже перепоручил строительство церкви.

— Какой?

— Той, что на отшибе. Строится по просьбе Хелье. Совсем маленькая.

— Вот пусть он ее, совсем маленькую, достроит, а там видно будет.

— Она каменная, он долго провозится.

— Ничего.

На том и порешили. Ротко действительно сделал несколько рисунков, и приемное помещение было готово через четыре дня. И все получилось на славу. Если бы Ротко не путался у плотников под ногами и не давал бы странные указания, и в два дня управились бы.

Увидев входящих Хелье и Гостемила, Ингегерд велела служанке уйти и села на резной скаммель. Одета она была в бархат, длинная понева доставала до полу.

Приблизившись к ней, оба — и варанг, и славянин — остались стоять. Других скаммелей рядом не было, а ховлебенк нужно было бы тащить через все помещение.

— Здравствуйте, — сказала Ингегерд, любезно улыбаясь.

Голову и спину держала она прямо, руки на коленях, и даже массивный живот впечатления не портил. А впечатление было.

Хелье не сказал бы, что поражен, но уверенность в том, что вот он сейчас увидит Ингегерд, обнимет ее, дернет за ухо, игриво, как в детстве, поцелует в щеку, сядет рядом как попало, спросит, «Ну, как живешь, дура?» — пропала начисто. Совсем. Перед ним сидела другая Ингегерд. Она напоминала прежнюю, и память и мысли ее были такие же, наверняка, как прежде, но что-то в ней разительно изменилось. Разительно. Прежняя Ингегерд не смотрела бы так благосклонно. Так величаво. Перед Хелье и Гостемилом сидела и смотрела спокойно — властительница.