Светлана Кузнецова: Новая Зона. Крадущийся во тьме

Против столь пафосного названия, как исчадие зла, узник барокамеры не имел ничего против. От исчадий не ждут соответствия неким моральным нормам, которые, как правило, у людей различны, и более того, они сами же им не следуют. Давно подмечено: чем сильнее некий индивид ждет и требует от других, тем больше с гнильцой сам. А с исчадий — никакого спроса, и это просто превосходно.

Он придумал, как станет прозываться, когда выйдет отсюда: Ворон. Птица вещая, мудрая и живущая на два, а то и три мира.

В юности он любил скандинавские саги. Особенно про Хугина и Мунина — пару черных птиц, летающих по человеческому миру, Мидгарду, и сообщающих богу Одину обо всем, происходящем на свете.

Русские сказки тоже не обходили этого пернатого стороной. Ворон и гибель предрекал, и живую воду принести мог. А вот христианская церковь, как и иудейская, считала его птицей дьявольской. Ну, да эти религии никогда не были близки тому, кто на полном серьезе решил прозываться Вороном. В каком-то смысле он действительно родился в этой камере. Глупо было бы теперь умирать.

Одиночество не трогало и не напрягало. Ворону, сколько он себя помнил, гораздо труднее давалось постоянное общение с людьми. От них всегда хотелось держаться подальше, несмотря на то, что затворником он не был. Он не мог пожаловаться на отсутствие друзей, его общества искали, ему нравилось находиться в центре внимания, но недолго. Он скорее предпочитал наблюдать и выжидать.

Сейчас он отдыхал и набирался сил. И спал, несмотря на постоянно горевший свет. Хотел бы он знать, не облучают ли его какой-нибудь гадостью?.. Впрочем, нет. Какой смысл в знании, которое нельзя использовать?

Сестринский сильно интересовался Чернобылем и всевозможными штуками, которые в нем находили, часто испытывая их на своих «птенцах» или обычных подопытных. Он находился в постоянном поиске новых вакцин, препаратов, средств если не вечной жизни, то хотя бы от старости. Может, и перебарщивал временами: смертность в лаборатории была аховая.

Ворон не верил, будто нормальный, здоровый (в отличие от него самого), разумный человек может свихнуться от одиночества и выдернуть иглу из вены, обрекая себя на голодную смерть (а именно так заканчивали жизнь потенциальные «птенцы» в большинстве случаев). Ерунда какая-то. А ведь (и это он знал наверняка) все участники эксперимента шли на него добровольно. Мог на них влиять какой-нибудь теоретически полезный, а по факту вредный артефакт? Да, вполне.

Впрочем, он очень быстро выкинул эту мысль из головы. Во-первых, от него все равно ничего не зависело. Во-вторых, захотелось спать.

В барокамере сны стали его отдушиной: яркие, сюрреалистичные или, наоборот, обыденные настолько, что их так и хотелось спутать с реальностью. Не путал: слишком глубоко сидела в мозгу мысль о невозможности двигаться. Грезил он почти постоянно, наслаждаясь процессом и пытаясь толковать те или иные детали, которые успел запомнить.

Он видел себя на поле брани в белом плаще, закопченном и пыльном, сжимающим тяжелый меч. Он рассматривал тело поверженного сарацина и единственное, что ощущал, — удовлетворение. Он был инквизитором и каким-то индейцем на золотом троне. Он отдавал приказ о казни нескольких десятков человек. Командовал обороной крепости, прекрасно зная о тщетности сопротивления, но не собирался выкидывать белый флаг. И его самого резали, избивали до смерти, топили, сжигали, сбрасывали под поезд, травили, стреляли и казнили бессчетное число раз. Каждая смерть во сне сопровождалась болью в реальности. Вначале он стонал, потом научился просто стискивать зубы и переживать неприятные моменты.

Несколько раз Ворон пытался предотвратить навязанную воображением судьбу. Иногда ему даже удавалось это. Он радовался, как ребенок, но ровно до тех пор, пока не понимал, что просто домысливает сновидение, а сам-то давно уже не спит.

Самым неприятным оказывался яд, особенно — долго действующий. Сидеть в ожидании кончины, прекрасно зная об отсутствии противоядия и подавляя стремление бежать за помощью все равно к кому, умолять сохранить жизнь, казалось по-настоящему страшно. А еще несколько раз он видел себя в детстве и в школе: рутинные моменты, скучные и напряженные. Ворон сталкивался с мнением, будто ни писать, ни читать во сне нельзя, но ему удавалось. Правда, буквы оказывались не обычными, а напоминающими рунические символы. А уж решение во сне задач по математике и уравнений с двумя неизвестными оборачивалось той еще головной болью.