Владимир Савченко - Избранные произведения. Том 1. Должность во вселенной. Пятое измерение. Час таланта

…Пойдет, пойдет, больше жару! Существует такой «собачий переброс». Энергичней, Ларионыч!

— Я понимаю, что ситуация в лаборатории несколько… м-мэ! — шаткая вследствие происшедшего с автоматом ЭВМ. Дирекция изучает вопрос и в скором времени примет меры для… м-мэ! — оздоровления обстановки.

— Скорей бы, Ипполит Иларионович! — вставляет Уралов.

— Да. Но, товарищ Самойленков, Павел Федорович еще ваш начальник, и велика вероятность, что он им и останется. Так что мой добрый совет вам: не строить свои планы в расчете на то, что произойдут благоприятные для вас перемены. Возможны и иные… м-мэ! — варианты. Те именно, в частности, в которых конфликт между начальником и подчиненным, если он дезорганизует работу, решается… м-мэ! — не в пользу подчиненного. Вот я был прошлой осенью в Штатах, — поворачивается он к Паше. — Знакомился с организацией научных работ. Знаете, у американцев в фирмах очень демократичные отношения: все на «ты», зовут друг друга по имени: — не сразу поймешь, кто старший, кто младший. Но вот подобных… м-мэ! — проблем взаимоотношений у них просто нет. Не согласен, не нравится — получай выходное пособие и ступай на все четыре стороны!

— Поэтому и работают результативно, — кивает Паша, — не допускают анархии.

— Вы хотите что-то сказать? — обращается Выносов ко мне.

«Мы же не в Штатах», — хочу сказать я. Но молчу, слишком уж это банально. К отрешенности прибавляется отвращение. Душа просится на просторы бытия, прочь от мелкой однозначности.

— Что ему сказать, нечего ему сказать. Ипполит Иларионович! — Уралов смотрит на меня весело и беспощадно: вот теперь я тебя прижал! — Я хочу добавить. Не только со мной он так, с ним никто работать не может. Даже лаборантка его, Кондратенко Маша, старательная такая, и та не выдержала, ушла. Так ведь было, Алексей… э-э… Евгеньевич?

Я молчу. В ушах неслышимый звон. Комната будто раздвигается туннелем в перспективу — и там что-то совсем иное. Неужели полоса? Кажется, она — долгожданная.

— Видите: даже разговаривать не желает! — явился где-то на периферии сознания Пал Федорович. — Как прикажете с ним это… сотрудничать?

Выносов — тоже уменьшающийся, расплывающийся, меняющийся в чертах — смотрит неодобрительно, жуя губами.

— Да. Трудно вам будет жить в науке с вашим… м-мэ! — характером, товарищ Самойленков.

…Какой простор, какие дали! Я будто лечу. Облики сидящих в комнате, их одежды, контуры предметов расплываются в множественность, в туман. Поворот, заминка — конкретизация. Ну-ка?..

Мебель с вычурными завитушками, темного цвета. Окно арочное, с портьерами. На стене — портрет в тяжелой раме какого-то усатого, в лентах через плечо, шнурах, усеянных драгоценными камнями орденах.

— Па-апрашу не возражать, когда вы со мной… м-мэ! — разговариваете! — гневно дребезжит начальственный голос. — На каторгу упеку мерзавца!

Багровое лицо над столом — с бакенбардами и подусниками, загнутым вниз носом; яростные глаза за круглыми очками; щеки свисают на шитый золотом воротник. Рядом плешивый блондин с выпученными голубыми глазами, в синем мундире с серебряными аксельбантами… Паша!

Я стою навытяжку. По правой стороне лица разливается жар от только что полученной затрещины…

Ой нет: не то. Дальше! Лечу по пятому, по туннелю из сходных контуров и красочного тумана.

Окно уменьшается до блеклого серого квадратика, темнеет и опускается потолок; стены тоже становятся темными, ребристыми какими-то… бревенчатыми? Из пазов торчит черный мох, пол из тесаных топором плах. Кислый запах.

И двое бородатых — один крючконосый шатен, другой блондин со светлыми глазами — в армяках и лаптях уже не через «м-мэ», а через простую «мать» и увесистые тумаки внушают мне, смерду Лехе, неизбежность уплаты подушной подати и недоимки за два года.

— Давай-давай! А то разорим весь двор, тудыть твою в три господа и святого причастия!

У меня только голова мотается. Кровь течет из разбитого носа на разорванную рубаху.

…Нет, и это не то. Куда меня несет? Ну, дальше — первым, говорят, был век золотой…

Исчезают и бревна. Дышат сыростью, выгибаются по-пещерному глиняные своды. Вместо окна — дыра выхода вдали. Два кряжистых самца, клыкастых, обросших шерстью, дубасят, пинают — вразумляют на свой лад третьего, меня. Не разберешь, где у них руки, где ноги.

А безымянный я только прикрываю голову шерстистыми лапами и горестно завываю.

…Нет, долой такие переходы, эта ПСВ ведет совсем не туда! Назад! Напрягаю сознание — и возвращаюсь по Пятому сквозь мордобой в бревенчатой хижине, мимо распекающего превосходительства в другой конец вереницы сходств.