Станислав Соловьев: С.А.Р.

Не знаю, сколько дней я провел в лесу. Может, три. Может, четыре. Или пять… Свет сменялся тьмой, тьму настигал новый рассвет. Но ровные ряды деревьев не менялись. Как не менялось одно единственное состояние — отчаяния и одиночества, мятущегося наедине со мной. Как–то я повернул совсем в другую сторону — знаю только, что это была «другая» сторона. То же самое, и потом, когда опять поменял направление. Везде одно и то же — сплошная тысячекилометровая декорация, которая только прикидывается «лесом»… Видимо, воду я нашел. Помню ее холодный, пронизывающий вкус, ощущение мокрой одежды, какую–то звериную радость. Но что это было — родник? ручей? река? лужа?.. Голод притупил мои ощущения, сделал меня примитивным механизмом, ищущим любое, что можно жевать и глотать. Глаза воспалились, губы потрескались, ушибы и ссадины неприятно зудели. Мне тяжело стало передвигаться, я часто падал, и однажды когда упал в очередной раз, не смог подняться. Даже ослепляющее чувство голода не заслонило от меня дикую боль — может, я вывихнул ногу, может, это был скрытый перелом, я не знаю. Я долго кричал во тьме, и с ужасом понимал, что я единственное здесь животное. Только эхо вторило мне, а еще призрачный свет луны. Когда рассвело, я смог найти какую–то палку и начал ковылять, жмурясь от солнца. Боль и голод объединились против меня. Почему–то самым важным мне казалось найти ту «сбалансированную смесь», которую еще недавно так настойчиво отвергали мои глаза и мой желудок. Я не задавался вопросом, где здесь — среди молчаливых деревьев и низкорослых кустов — найдется эта «сбалансированная смесь», я просто хотел есть. Правая нога сильно опухла и почернела, передвигаться было очень больно, а еще очень мешала земля — она танцевала подо мной, грозила опрокинуться, сбить с ног и раздавить своим невообразимым весом… Когда я услышал голоса, я пошел к ним, хромая из всех сил, сознание то покидало, то возвращалось ко мне, реальность двигалась рывками. Люди, все равно какие люди, я не смогу без них, без них мне грозит безумие и смерть — вот что я думал. Несколько фигур на фоне солнечного неба. Я шел к ним, к моим спасителям и был счастлив.

Невидимые руки растягивали жилы, жилы скручивались, рвались, жгли, и я кричал. Крутящийся стол, мои руки и ноги срослись с металлом в одно целое. Я-стол. Лица заглядывают — парят в невесомости, купаются в безжалостном свете. Мои глава препарируют — острыми ножницами из них вырезают воспоминания. Кена плачет — но это не мое плечо. Это плечо Огена — голова разбита, кровь капает мне в зрачки, и от этого изображение двоится, троится. И кружится голова, кружится стол, все кружится в танце с тенями… Я видел свои внутренности, я видел гноящееся прошлое, смрад потерь, забытых обид, ядовитая пена ночных сожалений — все это поднималось, шипело и вытекало из моего сознания. Железо и пластик, осень и лед. Золото опавших судеб. Страны, выцветшие на карте. Люди, все равно какие люди, — они окружали меня, не давали забыться, раствориться, уйти в никуда, срастись с потолком взглядом. Меня распарывали и снова сшивали, напрасно я говорил на неизвестных языках, напрасно лил кровь и сукровицу, напрасно бил спазмами мое замирающее сердце. Все было напрасно. Я продолжал жить. Я продолжал кричать. Испытывать ужас. Надеяться. Требовать. Просить. Лететь в белую холодную пустоту. Вечный новорожденный, покидающий лоно матери…

[факториал АК‑01806/5. Время фиксации: 11:05]

Все хорошо. Все не так плохо, как я думал. Мое бегство теперь вспоминал с большим недоумением. Нога, а я ее все–таки вывихнул, зажила, и ушибы и ссадины. Меня кормят регулярно три раза в день — хотя точно не уверен, сколько дней провел здесь. Трудно понять, когда начинается и когда заканчивается день, если все время ровный матовый свет криптоламп, белые стены и пружинящий мягкий пол из диковинного материала. Хронотабло тут отсутствует, они не носят наручных хронотабло, а на мои вопросы, который час, не отвечают. Не отвечают, потому что им запрещено? Потому что время как таковое не составляет для них значимой ценности?.. Центр социализации Медицинского лет–ле Второго района, вот называется это учреждение. Очень приблизительно понимаю, что означает слово «социализация». Они дают мне какие–то препараты. Сначала я пытался сопротивляться, но это бесполезно — они применяли силу, я испытывал боль. Потом смирился, и каждый раз молча наблюдаю, как к моей руке присоединяют бесконтактный фармактиватор. Удивительная вещь этот бесконтактный фармактиватор — любое вещество проникает в организм сквозь капилляры на коже, нет ни боли, никаких болезненных ощущений. Там, откуда я родом, такого нет — хотя в последнее время меня постепенно убеждают, что нет никакого «там», я все выдумал, все плод моего больного воображения. Это возмущает меня, я хочу доказать им, что не лгу, но фармактиваторы действуют быстро и я успокаиваюсь. Почему–то мне не дают одежду — сначала было неудобно голым расхаживать, говорить с людьми, я никогда не ходил перед чужими людьми совершенно голым, Марегаль консервативный городок, разве что в раннем детстве. Я жутко стеснялся, хотя здесь нет женщин — трудно думать о женщинах, не знаю, зачем думать о женщинах. Потом привык. Каждый день они обтирают меня влажной губкой. Мне это приятно. Сейчас я сижу и опять разговариваю с врачом. Не знаю, почему я решил, что он врач — он представился как старший сотрудник Центра социализации. Назвал какое–то имя — но я забыл. Почему же я решил, что он врач? Потому что это учреждение Медицинской лет–ле? Видимо, что–то есть у него от врача — этот человек немного полноват, всегда опрятен, строг и мягок одновременно. Круглое румяное лицо, теплые большие губы, синие глаза. Он лысый — первый лысый человек, которого я увидел в Свободных Районах. Разговаривает тихим, можно сказать — дружелюбным голосом, хотя я не уверен, применимо ли понятие «дружелюбие» к ллебе . У него маленькие, похожие на женские, ладони и масса терпения. Вот и сейчас он спокойно смотрит на меня и задает следующий вопрос: