Олег Громов - ATLAS. Праймал. «Мифы всегда преувеличивают, но никогда не лгут»

На сеансах Кеннет погружал меня в пограничное состояние и пытался найти причину моих кошмаров в возможно травмирующих событиях моих прошлых жизней. Я не верил, что добраться до них, можно вот так просто. Как не споткнуться о возможные фантазии наивного мозга? Впрочем, это и не было просто. И я по-прежнему не понимал, зачем продолжал кормить Кеннета толстыми купюрами и себя тощими надеждами.

Сам кабинет Дока, больше походил на конуру нуарного детектива. Из его окон, поверх ребер стен и шпиля Собора возвышались величественные обители, глядящие своими стеклянными глазами на разбитые районы за каменной стеной.

Да, за этой дамбой – кочевые пристанища. Как и у других стен, разбросанных по Европе агломерации – миллионы беженцев в районах-резервациях, бегущие от локальных городских войн частных корпораций и непригодных более для жизни городов из-за бунтующей погоды.

Я шел вдоль речного канала. Затянулся. Прищепкой, никотин защемил в груди. Впереди меня, неспеша прогуливался отец с сыном. Может отчим, может брат, как знать? Мальчик держал одной рукой синий, легкий воздушный шар, а другой тяжелую руку отца. Во всяком случае, они все так выглядят – эти стальные, гидравлические пластины имитирующие мышечные волокна. Я снова почувствовал тяжесть на челюсти и вкус железа.

Мальчик задрал голову глядя на летящие черные пятна грачей, сорвавшихся с крыши Собора. Я тоже проводил их взглядом. Вспомнил отца. Его бумажные самолеты – оригами из секретных документов. Так мы их утилизировали. Отец чем-то спрыскивал бумажные крылья, дабы быть уверенным, что пущенный белый, космический корабль, войдя в нижние слои атмосферы и преодолев пять этажей, точно сгорит прежде, чем обрушится на зеленое поселение муравьев. Я верил, как и говорил отец, что «особое покрытие» позволяет истребителям разогнаться до сверхсветовой скорости. Они устремлялись в бесконечные дали, оставляя после себя лишь оранжево дымчатый шлейф и запах чернил.

Здесь, на этой земле я его и потерял. В 2010 году отца командировали в Женеву. Он был физиком, работал в ЦЕРН и ничего не рассказывал над какими проектами, и на каких объектах вел работу. Позже он перевез и нас, всю семью в Париж. В 2012 году при взрыве на одном из объектов он погиб, как и еще десяток ученых. Компания просто прислала чек на приличную сумму и письмо с соболезнованиями.

В детстве я часто травмировался. У меня были не самые крепкие кости, и сам я был еще тем везунчиком, но это меня не останавливало от сомнительных развлечений. Мелкими, мы тогда часто носились по всяким крышам и забытым стройкам. Нас не остановил даже вид с восьмого этажа на грязно коричнево-красный асфальт, где в серой куртке и малиновой слякоти потаившего снега лежал наш друг. «Ну, ему хоть в школу завтра не надо теперь», – попытался, помню, тогда кто-то пошутить.

Через год, после смерти отца я сам познал ощущение свободного падения. Хруст обвалившегося края крыши и вот я уже лечу, заглядывая в мелькающие окна многоэтажки. В тот день, помню было серое небо, и были серые обои на шестом этаже, два прыгающих холма под одеялом на пятом, запах жареной картошки на четвертом. Свист ветра. Крики. Потом я обнял капот зеленой машины. Треск. Продолжительный сигнал. Поцеловал горизонтальный бордюр. Мне в глаза ударил луч тусклого солнца. Потом темнота. Тишина. Пропали запахи и ощущение пространства. Занавес.

В следующий раз, когда я открыл глаза, на календаре минуло четыре года.

Знаете, это ощущение, когда не можешь вспомнить какое-то простое слово, оно так и вертится на языке и ты как бы знаешь каждую его букву, но не можешь сказать ничего внятного. Так бы я и описал свои воспоминания о том, что происходило в моей голове за эти четыре года анабиоза. Самое интересное – мое тело не ощутило ход времени, то есть за период, когда я из четырнадцати летнего подростка должен был окрепнуть в восемнадцати летнего юношу, ну хорошо не окрепнуть, но по крайне мере вырасти – я не изменился, даже волосы и ногти не росли. И выйдя из комы, я остался тем же щупловатым подростком. Но придя в сознание все процессы возобновились. Четыре года просто выпали из жизни, не сказать, что я их даже потерял, разве что визуальная разница с повзрослевшей сестрой теперь стала не так ощутима. На моем сознании это тоже практически не отразилось, даже наоборот, у меня пробудилось дикое желание к различной новой информации, а коэффициент ее усвоения зашкаливал. Так, например, за месяц с небольшим я выучил четыре новых языка: французский, который я знал откровенно слабо до этого; английский, дававшийся мне с трудом; латынь, ну он просто интересно звучал; и итальянский, как ни как язык Ренессанса. Но в основном, мое внимания привлекали различные труды на тему смерти. Из разных сфер, культур, мифов и экспертных мнений. Возможно, я просто хотел вспомнить эти четыре года. Хотя не знал, было ли вообще, что вспоминать.