Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

Он уже знал теперь, что Улиссу особенно мучительно было тогда оттого, что он так ничего и не успел сделать, что в этой последней его на сегодня ответственной драке стая была не вся, и он сделал бы, что мог, он сделал бы очень много, он бы шел до самого конца, ему хватило бы только одного хорошего броска, – но его не было и больше уже не будет, и это последнее, что с ним будет вообще. И было непонятным, что-то главное с самого начала было неправильным, кто-то невыносимо чужой спокойно ушел – спокойно вынюхивая и все выворачивая наизнанку, они все до одного ушли, дурно пахнущие, оставив после себя одну непереносимую боль, которая отнимала все, что он защищал собой когда-то, чему покровительствовал когда-то, он никогда не боялся боли, Гонгора знает это, но здесь он не понял ничего. Он не знал даже, что может быть так больно и сухо, он шел потом, пытался идти, и он кричал, потому что невозможно было тогда – не кричать. Но теперь, конечно, уже все равно, все всегда проходит в конце концов, он это знает – оно уже проходит, становится темнотой, делаясь неслышным.

Bсe идет стороной. Темнота неслышно сживается с болью.

Все проходит.

Проходит.

Все.

На холодно поблескивавшей черной воде снова полусонно голубела, тихо плескаясь, свежая лунная тропка. Она вяло шевелила подвижными скучными зайчиками, изредка застывала совсем, ненадолго изменяясь в цвете и четкости, нехотя поигрывая голубыми лунными огоньками и время от времени не то на ходу засыпая, не то приготовляясь в глубокой неспешности своей послушать иное, что-то уж совсем не от этого мира, настраиваясь на какие-то свои звуки и иные голоса. Но ожидания все больше затягивались, и она с присущей ей ненавязчивой легкостью отказывалась от них, вскоре вновь бралась за свое, вновь принималась плескать и брызгать осколками ущербного света, еще не утеряв прежнего внимания полностью, исходя периферией легчайшим движением, неожиданно яркими мазками, ясными и чистыми, разлагая их на те же пятна пепельного и синего. Она щедро смешивала свой мир с мертвым, непроницаемым, необратимо уходя в себя, теряясь, мрачнея все более и более и все менее становясь похожей на себя, оставляя за собой какой-то непрочный след, порочную тень, навсегда погружаясь в бездонные недра глубоководной звездной летней ночи. Тропа лунных призраков померкла, настигнутая пятном одинокой тучки. Вслед за ней, разом сорвавшись с насиженного места, к воде с шипением и плеском устремилась стайка изжелто-алых злобных угольков.

Огненный цветок ясного слепящего пламени, расцветая, с громким треском рвался к неестественно круглой, огромной, голой луне, тонко прорезанной парой свинцово-сизых перьев облаков. Воображению не оставалось места в прошлом и будущем, оно больше не участвовало в им самим предложенных шизоидах, молча и далеко, насколько хватало глаз, наблюдая за новым состоянием магических мерзлых кубиков, застрявших где-то между вероятным и невозможным. Кубики были абстрактные, не простые, настроенные критически и с изморозью, однако они показывали точное время, оставшееся до их новой позиции, затерянной где-то между единственно возможным и непоправимым. Числовое значение едва различимой комбинации темных точек на полустертых стылых гранях предвещало мало хорошего, но отражало действительное положение вещей. Будущее абстрактных кубиков. Он стоял и смотрел, как колонна ревущего огня, наседая, крошила разваливавшиеся под собственным весом толстенные багрово-синие сучья и бревна. Огонь стоял рядом над водой, расходясь на полнеба, с хрустом ломая все, что еще как-то удерживало его здесь, связывало с прибрежными камнями. Словно ревела толпа. Он не мог этого разглядеть, но запомнил это хорошо: только симбиоз страстей. Кентавр. Он не знал, была ли в том своя логика. Один был тем, кем другой был бы, если бы другой был бы тем, кем он мог бы быть. Исключительное взаимопонимание и полная взаимозаменяемость. Пусть никогда не было с ним никаких мыслеобильных и словоблудствующих собеседников, пусть не коротали с ним звездные вечера за кружкой чая дед с шахматистом – они могли бы быть: нескончаемый пример вольного анализа, не написанная книга к эпилогу. Кентавр с завязанным ртом. Укрытый лесом ужас. Щурясь в жарком свете, с усилием выходя из столбняка, он время от времени давал работу рукам, укладывал в монолит огня новые ветви, стволы и целые деревья сухостоя, сотрясая всю охваченную пламенем инструкцию, помогая еще глубже уйти в воду, но уже зная, что больше уже он не согреется никогда.