Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

Hельзя сказать, что методика горных пастухов в вопросах выведения в полевых условиях крупной и сильной собаки, способной еще как-то оградить стадо от волчьих поползновений и обходиться малым, отличалась многообразием и какой-то особенной тонкостью подхода. Поменьше внимания, поменьше беспокойства – природа сама разберется, кому жить стоит, кто то есть тут самый достойный и самый хитрый, останется из всего выводка щенок – достаточно, нет – значит, не судьба. В жестких условиях, на голоде и холоде выживет только самый здоровый…

…звали это чучело «Джон». «Джон» был пугалом и проклятьем, крестом тяжким, неподъемным. Символом вечного надругательства над здравым смыслом, эмблемой недовольства и неизменности общего количества составляющей Зла в этом драном всеми солнечными ветрами уголке проклятого мироздания. Правда, вначале об этом еще не знали. Хотя можно было догадаться. Находиться вечно под знаком темного начала – под зловещей тенью этого чучела – составляло закономерный шаг судьбы: сам процесс всего существования воспринимался исключительно как цепь больших и маленьких страданий, где минуты относительного покоя – не больше чем переходные звенья между основными элементами и главной болью. Все поначалу скалились с любопытством, весело было. Набитому песком и опилками «Джону» били морду и все остальное, отдыхали душой, и это при всем том, что все успели уже усвоить, что ни одно новшество в этом мире не идет к лучшему. Складывалось такое впечатление, что Мосол, конь чертов, испытывал острое недомогание от одной мысли, что по окончании занятий у большинства, как правило, доставало еще сил самостоятельно взобраться на свою кровать после отбоя, а их не вносили туда заботливые руки занятых в наряде. Надо сказать, «Джон» был выполнен в лучших армейских традициях: предпочтение здесь отдавалось прочности, лишь потом во внимание принималась эстетика исполнения. Очень скоро однако его переодели в форму рейнджера при всех этих штучках, полагавшихся экземпляру такого склада атрибутах и знаках приличия, с пришитой к необъятной груди планкой «JACK», с поистершейся эмблемкой II-го Отдельного Бронекавалерийского Полка – на занятиях он присутствовал исключительно в качестве «тяжелораненого» (эта достойная больших умов острота многократно обыгрывалась впоследствии штатными мыслителями, заметную роль среди которых занимал, понятно, никто иной как розовощекий Квадрат Холодная Жопа, испытывавший к тебе примерно такую же симпатию, какую испытывал, наверное, приближенный ко двору и Их Преосвященству церковный работник – евнух по образованию и мясоруб по происхождению – к последнему из оставшихся на вверенной территории живому алхимику). Тогда было ощущение, что чучело, восьмидесятикилограммовый «зеленый берет» надлежало все время перетаскивать с места на место, чтоб не валялся без дела, исключительно бегом и исключительно на мне.

Брызгая слюной от злобы, Мелкий Свин, взводный, наезжал со своими претензиями насчет чего-то – кажется, ему не понравилось, как в глазах местных жителей выглядело вверенное подразделение: переходя дорогу, Гонгора на секунду задержался, сгибаясь, чтобы сделать один глубокий, полный вдох, иначе бы он просто упал. Да пошел ты, думал он равнодушно, федераст сраный. Грязная тупая …сятина. Сотрясения воздуха и брызганье приоритетного хозяина были привычными, как вонь в туалете.

Хуже всего, впрочем, было не это. Там не давали читать. То есть чтение не допускалось ни под каким предлогом, вообще и в принципе. Можно было, наверное, попробовать придумать что-то за счет часов, отведенных под сон, но, честно сказать, это оставалось уже за гранью фантастики. Когда однажды у него под матрацем нашли одну старенькую немецкую книжку, то его тогда же прямо перед строем чуть не расстреляли при большом скоплении народа, и потом вони еще по составу руководства хватило на неделю, хотя книжка-то никоим боком не относилась к разряду запрещенных, детская книжка, а за ним сразу же прочно, как проклятье, повисло клеймо: «чтец». «Тот, Кто Читает». Это было настолько необычно, что поначалу там растерялись. Рабочему и крестьянскому населению, за жизнь читавшему самое большее только аннотацию к туалетной бумаге, уместить в рамки своих представлений, в то, ради чего оно жило, дышало и зарабатывало, это действительно было трудно. Прямо про такой запрет нигде не говорилось, но стоило сделать все дела и неслышно извлечь на свет примеченный накануне и неведомо каким образом очутившийся на убогой ротной библиотечной полочке сайенс-фикшн, как какая-нибудь холера, кусок дерьма вроде заблудившегося офицера в некотором недоумении обязательно поднимала брови и предлагала пойти, что ли, предъявить к осмотру личную как сейф насквозь голую тумбочку или предъявить накатанность кровати, или предъявить еще чего-нибудь. Такого понятия, как личного времени, не существовало, и смысл главного правила был буквальный. Правда, доходил он до сознания хуже и труднее всего: личным временем располагали даже заключенные в местах лишения свободы. Если же вдруг чудом во всем расположении никого из той унитазной сволочи не оказывалось, что случалось разве что по большим праздникам, то рано или поздно очертания одинокой беспризорной неподвижной фигуры у стены привлекали внимание подхалима из местных, и можно было не сомневаться, что теперь прискачет надоевший тут уже до изжоги всем немногим выходцам из семей ученых Великое Говно вселенной, Квадратный Холодец, рыло на носу, экстракт любви руководства и душа начальства – яйценосный питомец столичного техобуча с племенными кубическими черепом и задом, профессиональный сантехник, он же будущий влиятельный чин правительственной службы безопасности, до которого сейчас уж и не добраться почти, – этот выслуживал себе тогда характеристику требовательного руководителя, с наслаждением и по десять раз на ночь повторяя на ухо всем пробегавшим мимо офицерам, что так больше нельзя, солдаты мало работают, пусть солдаты работают много, чего бы им не работать еще больше, «интеллигент без работы преступник». Работа самой Кубической Жопы роты являла образец благородства и гражданского самоотречения; один образ раскрытой на середине книги эту жабу приводил в состояние такого постклинического непонимания со всеобщим порозовением открытых частей и брызганьем под себя перегретой мочой, что оставалось удивляться, как до этого времени уцелела вообще тощая библиотечная подборка и как не сожгли ее еще на плацу при скоплении народа.