Даниил Кислевский - Первый год. Чужая эра

– Вообще-то еда и медикаменты, – сказал Орех и подул на горячий чай в кружке.

– Вот-вот. Потому что патронов у нас в стране – жопой жуй. И во всем мире. У нас вообще везде куча оружия, блин. Во всем мире. Миллиарды патронов! И вообще – патрон сделать это пять минут делов, – и он ткнул рукой на верстак. – А еду ты попробуй сделать!

Орех помолчал и снова подул на чай.

– В мире вообще куча оружия, брат. Бомбы, патроны, самолеты эти… Лишь бы стрелять в кого-то. Потому что проще и быстрее, чем самому вырастить, кого-то убить. И сожрать то, что у него есть. Ну или его самого, например.

Хорек зычно отрыгнул и подытожил:

– А самое смешное, что мы все сдохнуть успеем раньше, чем потратить то оружие, каким можно друг друга убить. Мрак, да?

Орех встал, чтобы размять замерзшие ноги.

– Долго тут будем сидеть? – наконец спросил он, подходя к верстаку. На нем, помимо всякого хлама, лежало несколько заготовок под патроны винтовочного калибра.

– Да я вообще только пожрать зашел, а тут эти говнюки на машине. Гасить их надо! Сидеть тут теперь часа два, не меньше.

– А кто это был? Рейдеры?

Хорек подложил матрас и лег на него.

– Рейдеры, рейдеры… Мудаки это были, вот кто. Ни о себе, ни о других не думают. Хоть все люди вымрут, а мудаки на джипах все равно останутся.

– А откуда вы знаете, что это был джип? – Орех ругнулся про себя за это опять выскочившее «вы».

– Потому что тут один идиот с машиной. Точнее, их несколько, идиотов этих, но машина – одна. Раньше, еще по весне, их много было. Катались тут, стреляли, врезались. А сейчас только эти остались.

– Ну, машина – это быстро. Можно уехать… – без особой уверенности сказал Орех.

– Ага. Если за городом. А тут всегда понятно, куда ты уехал. И слышно. И запах. И ремонт еще. Да и вообще – неспортивно это, – усмехнулся Хорек.

Орех начал пить чай. Он был кислый и невкусный, но теплый. Тошнота начала отступать.

– Так вас тут много, получается? – спросил он. – Сколько примерно?

– Ага, щас… Это, может, секрет профсоюза? – ухмыльнулся Хорек. – Да никто тебе не скажет, брат. Может, десять. Может – сто. Может и тыща. Хрен его знает.

– Вы разве друг с другом не общаетесь?

– Кто-то общается. Стайками ходят. Стайками же и дохнут, – Хорек закашлялся и постучал себя по груди. – Но в основном одиночно или парами. Мы это называем «семья».

– У вас что, уже и своя терминология есть?

Хорек с интересом посмотрел на Ореха.

– Блин, ты что, антрополог, что ли?

Спросил он это как-то иначе, и Ореха посетила неприятная мысль о том, что Хорек умнее, чем хочет казаться.

– Просто. Любопытно.

– Да нет у нас нихрена. Так, по мелочи. Никто не придумывает никаких названий, не собираемся мы почти нигде, кроме как на набережной, когда вы или еще кто приплывает. Нет у нас тайных знаков и прочей этой стругацкой херни. Люди живут себе и живут. Стараются никому на глаза не попадаться. Рыбак рыбака, брат.

Орех напрягся. Ему показалось, что рейдер прочел его мысли – не мысли даже, а так, набор ожиданий, картины воображения. Но подумав, он пришел к выводу, что Хорек неплохо представляет себе, какую репутацию имеют обитатели Мертвого города, и просто обобщает чьи-то мнения.

– А уходить… Почему не уходите? Это же лучше, – сказал Орех и принялся стелить себе матрас. Он хотел задать иной вопрос со словом «уходить», но решил не производить впечатления простофили. – В Железку или в какое-нибудь укрепление? Вас же тут все равно убьют рано или поздно. Не те, так ваши же ловушки. Или обвал какой-нибудь… – закончил Орех неуверенно и посмотрел на потолок.

– А я тоже раньше себя спрашивал – чего это мы не уходим. А потом понял, – Хорек слегка приподнялся на локте, как будто собирался произнести речь. – Вот живет себе человек и живет. Пьет там себе пиво вечером, смотрит телек, хуярит кувалдой на заводе или в офисе сидит. И человек он только по паспорту, брат. А по сути – говно. Потому что не пишет он там книжек, формулы не рисует на доске, физику не изучает. И толку от него – как от говна. И производит он только добавленную стоимость – читай, говно, и его же и потребляет. И что самое мерзкое – прекрасно внутри себя понимает, какое он говно бесталанное. И тут вдруг бац – и приходит пиздец. И начинается такая сатана, брат, что хоть в горло сри. И этот наш человек-говно вдруг понимает, что есть у него талант – выживать. Что может он, и всю свою жизнь хотел – вот так, выживать. И ему от этого такой лютый кайф, понимаешь? Вот мы тут, наверное, все такие и есть. Сидим в говне, и нам от этого – классно.