Виталий Забирко: Жил-был кудесник

- Сколько? - заглянул я в открытую дверцу.

- Две, - нагло буркнул шофёр.

Я протянул ему последнюю десятитысячную.

- Хватит с тебя, - столь же нагло отрезал я.

Шофёр поднёс купюру к приборной доске. Свет в салоне он предусмотрительно не зажигал.

- Но! - возмутился он. - Договаривались за двадцать!

- А ветровое стекло от жадности не лопнет? - вкрадчиво спросил я. Как я понимаю, машина-то не твоя?

- Но!.. - по-дурному взревел шофёр и полез под сидение за монтировкой.

- Парень, не шали, - тихо сказал я и засунул руку в пустой карман. Я разрешаю тебе сказать только спасибо.

- Мать твою... - зло выдохнул шофёр и рванул инопородный пикап с места в карьер. Подстегнуть "кобылу" своим "но" он забыл.

"Вот так вот, - с грустью подумал я. - Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est*.

_____________________

*человек человеку волк (лат.)

Кажется, lupus из меня начинает получаться..."

Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся её поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.

- А где вещи? - наконец услышал я её голос. Голос оказался под стать фигуре - глухой, низкий, неприятный.

- Вещи? - не понимая в чём дело, я недоумённо вскинул брови.

- Чемодан! - почти истерически взорвалась Елена. - Мы его оставили в машине в залог!

"Так почему не предупредили?" - чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развёл руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок...

Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.

- Бог с ним, с чемоданом, дочка, - сказала она. - Счастье, что из Россиянска живыми выбрались...

К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжёлым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далёкие дни юности. Не размазнёй, а именно манной кашей.

- Соорудить что поесть? - спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я её как зеницу ока на чёрный день. Конечно, вермишель я бы сварил - но с чем её подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь - талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отовариваются.

- Спасибо, но есть не хочется, - сказала Татьяна. - Мы бы поспали. Трое суток в пути...

- Тогда - чаю, - безапелляционно заявил я. - С дороги надо чего-то горячего. Сейчас заварю. А вы пока располагайтесь. Софу раздвиньте. Постель - в шкафу.

- А он спать где будет? - недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.

- На кухне, - усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: "Чтобы не смущать твою девичью скромность".

Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать... Стыдно за всё наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, - я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно - когда мне станет стыдно за своё воспитание, я кончусь как личность.

Пока заваривался липовый цвет, я пошарил по навесным шкафам кухни. Полки шкафов ломились от рукописных черновиков (от руки я писал преимущественно на кухне - привычка, сохранившаяся со времён семейной жизни), и среди бумажного хлама с трудом отыскал две позапрошлогодние жестянки килек в томате и пол-литровую стеклянную банку домашнего варенья неизвестно из чего пятилетней давности. Прятал я их сам от себя непонятно зачем, поскольку такого запаса могло хватить лишь на один, но, наверное, очень чёрный день. Консервы я поставил в холодильник - гостям на завтрак, а варенье открыл и попробовал. То ли земляника, то ли малина, то ли смородина. За пять лет вкус у варенья исчез, но, слава богу, что закатанное металлической крышкой оно не испортилось. Главное - сладкое, так как мой талонный сахар постигла та же участь, что и маргарин.