Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

«Нормальный стих, ни одного обертона, — размышлял Толик три месяца спустя, сидя в оконном проеме на высоте двенадцатого этажа с бутылкой водки в левой руке и журналом маргинальной поэзии в правой. — Разве что травкой какой-то попахивает, коноплей, белладонной или пастернаком, а так… Только почему моей фамилии нет в выходных данных? Или хотя бы инициалов — АВГ или лучше ГАВ. Я ведь тоже в некотором роде… соавтор. Вернее сказать, источник вдохновения. Муза подчеркнуто мужского пола. Муз».

Мысли были безрадостными, удручающими, но вместе с тем обладали тягостно-сладким привкусом самоуничижения. Их хотелось запить, чем Толик периодически и занимался, запрокидывая голову и поднося горлышко бутылки к губам. Водка была горькой, с отвратительным запахом, заведомо паленой, собственно, как раз такой, на какую рассчитывал Толик, обрушивая на продавщицу град вопросов: «Какая тут у вас самая дешевая? Сколько?! Тридцать рублей? Это за ноль-пять или ноль-семь? Разорить меня желаете? А поторговаться?» Горло бутылки украшал пластмассовый усекатор, благодаря которому и без того сомнительное удовольствие от питья превращалось в подлинную муку. Толик был рад этой муке. Более того, только вливая в рот тонкую спиралевидную струйку мерзкой жидкости, глотая ее и тут же заходясь кашлем, он чувствовал себя более-менее удовлетворительно. Более-менее в норме.

Служила ли эта процедура своеобразным наказанием, которое Толик назначил себе сам в отместку за только ему известные прегрешения? Что вы, ни в коем случае! Разве что прелюдией к наказанию.

Он перечел стихотворение в четвертый раз и решил, что помнит его наизусть. По крайней мере, настолько, чтобы не забыть уже до самой смерти. Затем положил ставший бесполезным журнал на ладонь, раскрытыми страницами вверх, вытянул руку и резким толчком подбросил вверх — так отпускают на волю голубя мира или полураздавленную детскими пальцами божью коровку. Журнал тяжело взмахнул страницами, сделал пару беспорядочных кувырков, но довольно быстро выровнялся и стал планировать, медленно опускаясь к земле по широкой спирали. Толик высунулся из окна почти целиком и следил за полетом журнала, уцепившись свободной рукой за раму и чувствуя, как впивается в голые бедра острый край жестяного карниза. Следил с завистью. Сам Толик, случись ему выпасть из окна, не смог бы лететь так долго и красиво. Нет, он рухнет вниз, как свинцовый шарик, как гиря, как авиационная бомба. Как тяжкое осознание собственной подлости, тупости и ничтожества, которое не вымыть из головы даже самой дешевой водкой.

Где-то внизу возмущенно завыла сигнализация. Это уставший планировать журнал приземлился на чей-то автомобиль. Толик развел в стороны босые ступни, чтобы увидеть припаркованную поперек тротуара иномарку с пульсирующим красным огоньком позади лобового стекла и разделить ее возмущение. Неказистый серый прямоугольник маргинального издания на ярко-красном капоте и впрямь смотрелся неуместно. Другое дело, если бы обложка тоже была, скажем, цвета крови…

Сирена сигнализации сменила тональность и с воя перешла на лай.

«Так убиваться из-за сорокастраничной брошюрки! То ли еще будет… — безрадостно подумал Толик. И еще более мрачно добавил: — А вот Толи уже нет».

Лай сменился короткими отрывистыми повизгиваниями, как будто кто-то во дворе нерешительно резал свинью. Прерывистая струйка ацетона, купленного под видом водки, обожгла язык и направила мысли Толика в новое русло.

Имеет ли смысл оставлять после себя записку? Короткий постскриптум в дополнение к четверти миллиона слов, уже оставленных в назидание потомкам… которых, к слову сказать, никогда не будет. Если оставлять, то что-то простое и яркое, вроде «В моей смерти прошу винить Клару К.». Хотя при чем тут Клара К.? Это ведь не он сейчас лежит на жесткой кушетке в комнате, где форточки не закрываются даже зимой. Не из-под него молоденькая и вечно недовольная жизнью медсестра дважды в день выносит судно. И не к его правой руке между большим и указательным пальцами прикреплен маленький краник для капельницы, чтобы каждый раз не начинать поиск вены заново. Получается, Клара К. тут определенно ни при чем и винить ее в собственных проблемах бессмысленно и глупо. Кого же тогда? Бога, которого нет? Борис Борисовича, который до недавнего времени заменял Толику и Бога, и — чего теперь скрывать-отца. Самого себя, которого он почти уже наказал?

Или неизвестного владельца иномарки, снабдившего свое любимое транспортное средство таким невыносимо мерзким голосом?