Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

— Двенадцатое.

— Двенадцатое чего? — почти прорычал он.

— Августа.

— Августа! Тогда она… на седьмом месяце. Пожалуйста…

— В каком смысле?

— Ребенок. Мы ждали ребенка.

Все. Отстрелялся, как принято говорить в этих местах. Магазин мозга выщелкнул последний патрон-довод и напоследок тренькнул расслабленной пружинкой.

Он упал на подушку, чувствуя себя выжатым насухо. Он сказал все, что мог. Поверят ему или нет — от него уже не зависит.

— Саркисов! — рявкнуло над ухом — зычно, властно, достойно уже не подполковника-генерала.

Жаль, подумал Антон. Сейчас последует неуставная команда «Шприц!», он почувствует на сгибе локтя влажное касание ватки, мгновенный укол — и полный покой еще на трое суток ему гарантирован.

— Да, товарищ подполковник!

— Почему вы до сих пор здесь?

— А?.. — спросили ошарашенно, совсем не по уставу.

— Карандаш, планшет сюда-живо!

— Р-разрешите выполнять, товарищ…

— Бегом!

Хлопнула дверь, грохот казенных подметок наполнил коридор.

— Спасибо, товарищ подполковник.

— Лежите, лежите. — тяжелая рука опустилась на плечо. В отсутствии подчиненных старший по званию становился просто «старшим». Вздыхал он, например, совсем по-стариковски. От вполне уместных упреков, впрочем, воздержался. Добавил только: — И постарайтесь не волноваться. Вашей жене обязательно помогут.

— Спасибо, — Антон сморгнул правым глазом слезинку или каплю пота. Доли секунды хватило, чтобы углядеть смутный силуэт, притулившийся в ногах, на краешке больничной койки.

Ему вдруг нестерпимо захотелось взглянуть на своего благодетеля. Он несколько раз подряд моргнул, привыкая к свету. Наконец осторожно приоткрыл один глаз, другой — и как на раздвоенный сучок с разбега напоролся взглядом на…

— Что это? Что?!

— Где?

— Там! — Антон слепо ткнул пальцем в нужном направлении. Он мгновенно зашторил глаза веками, застегнул края на «молнию» ресниц — плотно, до судорог, как после направленного луча прожектора в лицо, но что толку? Оно успело скользнуть внутрь, переводной картинкой приклеиться к сетчатке — постылое изображение, от которого, казалось, избавился — решительно, навсегда.

Казалось…

— А, это… Лежал тут до вас один с черепно-мозговой, он и повесил, от скуки. Сказал: будет мне заместо телевизора. На прошлой неделе его домой отправили, а плакатик остался. Я не сильно разбираюсь, но, вроде, это какой-то французский актер, в кино снимается. Бельмондо, Жан, а вот отчества я так навскидку не вспомню.

Стало быть, не галлюцинация. Стало быть, все-таки довел. Вот шельма!

Антон медленно открыл глаза. Чего уж теперь…

Проводник широко улыбался с плаката и показывал ему большой палец.

«А ты думал!»

Темно-голубые джинсы, светло-голубая рубашка (ее выбившийся из-под ремня левый край почему-то торчит вверх, как платок из нагрудного кармана пиджака), нагло-голубые глаза… И все это на фоне неправдоподобно-голубого…

— А почему надпись такая странная? Вверх ногами… — уже вполне благожелательно поинтересовался Антон.

— Ха-а, это не надпись, — коротко, по-военному, хохотнул подполковник. — Это тут кнопочка от сквозняка вылетела. Давайте, я поправлю. — всхлипнула от облегчения панцирная койка, широкая белая спина загородила плакат. Сквозь ткань халата на прямоугольных плечах проступали парные звезды. — Вот так вообще-то должно быть. Это же он как бы в падении снят. Вроде бы с вертолета свисает, ногами за стойку цепляется. Вот и рубашечка задралась… А? — он отступил в сторону. — Так лучше?

Вздыбленные смерчем работающих лопастей волосы, большой палец на правой руке, оттопыренный в древнеримском жесте «Прощай, гладиатор», резиновая улыбка на окаменевшем лице, умело наведенная гримерами фальшивая бравада… И все это на фоне неправдоподобно-голубого…

Антон сглотнул.

Ну, обрывайся скорее, душа! Уходи в пятки, трусливое сердце! Что же вы медлите?

И почему до сих пор не кружится потолок?

Он подождал еще полминуты, на всякий случай. Потом согласился:

— Гораздо лучше. Не люблю, знаете, когда небо… перевернутое.