Владимир Фомичев - Поле заживо сожженных.

Никто до сих пор не знает истинной причины тогдашнего «милосердия» фашистских гадов. У нас немало ходило на этот счет легенд, предположений. Теперь, спустя многие годы, зрело размышляя, я пришел к твердому выводу-убеждению, что наши палачи в последний момент испугались возможной конкретной мести красноармейцев, которые уже наступали им на пятки. И не решились к своим чудовищным злодеяниям добавить еще одно. Ибо эта месть в таких случаях была ужасной для карателей.

Один земляк из Гжатска рассказал мне, что он, тогда еще подросток, стал однажды свидетелем того, как яростно, в неудержимом порыве гнева, осуществил грозное правосудие передовой отряд наших бойцов над самими фашистскими поджигателями, застигнув их на месте подобного преступления. «Бросали пойманные фрицевские морды в костер по одному, – говорил рассказчик. – Каждый дико верещал, как заяц, и лишь синий столб огня поднимался на месте крика. Видно, не зря говорят: «Гореть тебе синим пламенем!». Такого оно цвета бывает, когда людской плотью костер поддерживают».

Самозванные претенденты на мировое господство, палачи из палачей, проводили откровенный и омерзительный геноцид! В поэтическом цикле «Прицельные грома» я завершил стихотворение о перенесенных мной и однодеревенцами мучениях того далекого дня сорок третьего года следующим четверостишием:

Да, законченные выродки – тогдашние новые учителя «варварской России», показав воочию свое канннибальство как олицетворение русоненавистнического Запада, влили в наши души до скончанья дней неизбывную горечь, которая постоянно возвращает к страшному пережитому. И потому всегда в минуты размышлений об ошеломляющих сороковых сами собой приходят под давлением тяжелого опыта прошлого видения пылающей России, воспоминания о тогдашних муках честного и простого деревенского народа, как будто все происходит сейчас.

И вот представьте, сожгли бы нас тогда, а сейчас, по прошествии пятидесяти семи лет, никто бы об этом случае ни разу не вспомнил публично, то есть общественное сознание забыло бы нас совсем, а значит, забыл бы народ, несмотря на весь ужас трагедии. «Да полно, возможно ли это?» – воскликнете вы. Однако, увы, в нашей действительности подобных фактов предостаточно, что называется, пруд пруди. А они, как известно, вещь упрямая: к ним и перейдем.

Довелось не так уж давно целый месяц провести в отчей Смоленской области, а последнюю треть этого срока – в исчезающей деревеньке Дуденки, в которой всего оставалось пять жителей, причем только один работоспособный. Бывало, на моей еще памяти, один мужицкий угол насчитывал в два раза больше едоков. С неистовой скоростью губит себя наша родина, если учесть, что речь идет о краях, расположенных всего в трехстах километрах от Москвы! Через нитяную речушку Серебрянку – такой же населенный пункт Клетки, правда, полностью обезлюдевший, хотя от непригляда покосившиеся и лишенные крыш, стекол, дверей дома стоят в живописнейшем окружении природы. Жил да, глядя на мерзкое запустение, тужил. О большем же горе ничего не предполагал, не ведал, а узнал – мороз по коже пошел. Оказывается, всего в километре с небольшим нацистские живоглоты предали огню деревню Борьба с 287-ю ее мирными жителями. Отчаянные крики испускавших дух своими ушами слышала доживавшая в Дуденках последние дни, родившаяся тут же и никуда не уезжавшая тетя Маруся.

– Наши деревенские убежали вон в те кусты и спрятались, потому что нас тоже могли уничтожить, как и соседей, – говорила она, и, свесив голову, добавила: – Это ж надо быть такими нелюдями, чтобы даже детей не пощадить!

– И никто не спасся?

– Три человека. Старуха восьмидесятилетняя по нужде запросилась – сказали: «Иди и больше не приходи», да два мальчика, по четвертому году каждый, улизнули. Потом, уже взрослыми, они померли. Никого из тех не осталось на свете.

Не возродилась Борьба, как птица Феникс из пепла. Где стояла, разросся бурьян. Пришла в упадок окрестность. Даже место трагедии тому, кто родился не здесь, невозможно отыскать, дорога туда заросла. Служим Мамоне, злословим, развлекаемся, гоняемся за бестселлерами, не задумываясь над тем, что предсмертные надежды истреблявшихся на нашу вечную память о них оказались ложными – мы забыли, что такое случилось у нас. Что это, как не атрофия памяти, как не бездуховность, как не позор, в конце концов? Сколько мы видели по телевидению саморекламы, посредственностей, дешевых трюков, но почему никогда не видели этого священного места? Почему не услышали с экрана рассказов очевидцев трагедии, когда они были еще с нами, которых уже теперь нет в живых? Почему журналисты не записали их воспоминания, дали небытию возможность поглотить страницу истории народного духа?