Владимир Кириллов: Первомайский сон

В утопии Чаянова после «крестьянской революции», случившейся в 30-е гг., главной деятельностью стало сельское хозяйство и ремесленничество. Города выполняют лишь функции культурных и социальных центров («узлов»). Население Москвы снизилось до 100 000 жителей, и по стране существует только «более сгущенный или более разреженный тип поселения того же самого земледельческого населения» (гл. 6): Чаянов предвосхищает в некоторой мере взгляды «дезурбанистов» конца 20-х годов.

Москва Чаянова — лишь «главный» узел страны крестьянских советов с плюрализмом местного управления (гл. 11). У Кириллова Москва стала местонахождением «Всемирного Совета Коммунистических Республик» [21] См. «Совнарком мировой» в стихотворении В. Кириллова К нам, кто сердцем молод… (1920). . В ее центре возвышается «Пантеон Революции» — здание из стекла, гранита и стали (без колонн, мрамора и статуй), которое венчает вращающийся глобус, поддерживаемый стальными руками [22] Этот глобус напоминает тот, который возвышается над бывшим зданием компании Зингера (теперь Дом книги) в Санкт-Петербурге на углу Невского проспекта и канала Грибоедова. . «Пантеон» Кириллова включается в целый ряд монументальных проектов 20-х годов: Дворец Труда (1919–1923) [23] См. стихотворение Кириллова «Памятник труда» (1920), в сб.: Пролетарские поэты первых лет советской эпохи, ук. кн., стр. 242. , памятник Татлина Третьему Интернационалу (1920), многоярусный Дворец Советов (1931–1933) на месте храма Христа Спасителя.

Вера в всесилие человеческого разума и науки выражается у Кириллова в осуществлении воскрешения людей [24] «Люди сами стали боги» (В. Кириллов, Стихотворения 1914–1918, Пг., 1918, стр. 16). Идеи эвгеники, омоложения, воскрешения были распространены в Советском Союзе в 20-е годы. См.: Жизнь и техника будущего: социальные и научно-технические утопии, под. ред. Арк. A-на и Э. Кольмана, М. — Л., 1928. В литературе см. Собачье сердце М. Булгакова, Пао-Пао И. Сельвинского, Клоп В. Маяковского (мотив воскрешения замороженного трупа был уже использован американским писателем Э. Беллами в утопическом романе Взгляд в прошлое, 2000–1887, переложенном на русском языке в 1890 под названием Через сто лет). В рецензии на журнал Твори! 1921, № 3–4, в котором был напечатан Первомайский сон, Новгородский писал: «Первомайский сон Влад. Кириллова есть неудачное подражание Беллами Через сто лет или какой-нибудь другой утопии, а может-быть простое желание попасть в этот „Пантеон Революции“ за свои поэтические заслуги» ( Зори грядущего, Харьков, 1922, № 5, стр. 173). и у Чаянова в воздействии на погоду (не без влияния, наверное, Философии общего дела Н. Федорова).

В обеих утопиях герой, сохранивший одежду и привычки своего времени, вызывает любопытство и подозрение. В обоих текстах посещение «Музея Революции» (1917 г.) позволяет отдать себе отчет в пройденном пути. Героя сопровождает красивая утопическая девушка с американским именем (Мэри) у Кириллова, с русским (Параскева) у Чаянова, в которую он влюбился: таким образом у Чаянова политические и экономические главы чередуются с любовной интригой. У Кириллова любовная интрига лишь намечается, и вообще в его утопии много недосказанного. Например, экономическая система, подробно изложенная у Чаянова, отсутствует в (незаконченной) утопии Кириллова. Можно подумать, что она опирается на принципы уравнительного, но зажиточного коммунизма, с примесью американизма (культ красивого и здорового тела, архитектурный «модерн», «чистая» техника…). Крестьянства не видно: производится ли синтетический хлеб, как надеялся Горький, да и сам Чаянов в конце 20-х годов? [25] См. письмо Горького А. К. Воронскому от 17 апреля 1926 (М. Горький и советская печать, Архив А. М. Горького, т. X, кн. 2, М., 1965, стр. 31–32). А. Чаянов думал, что «стальная машина» будет изготовлять «из воздуха хлеб и ткани будущего» (А. Чаянов, «Возможное будущее сельского хозяйства», в ук. кн. Жизнь и техника будущего, стр. 261, 285).

Язык Первомайского сна изобилует эмоционально окрашенными прилагательными и существительными, которые выражают красоту, радость, торжественность, величественность, необычайность описываемого: белый, золотой, голубой, ослепительный; торжествующий, хмель, опьянеть, ликующий; великий, величественный, величавый, огромный, гигантский; дивный, невиданный, чудесный, необыкновенный. К этому слою оценочной лексики примешивается высокая архаическая лексика: «Нетленным кораблем выплывал златоглавый Кремль», «колыхалась разноцветная человеческая зыбь, в воздухе реяли звуки волнующей солнечной музыки…». Этот стиль был подвергнут резкой критике одного из теоретиков Лефа, Б. Арватова, в статье Эстетический фетишизм [26] Б. Арватов, «Эстетический фетишизм», Печать и Революция, 1923, № 3, стр. 86–95, и в его кн. Социологическая поэтика, М., 1928, стр. 85-100. . Отмечая однообразие эпитетов и их отвлеченность, Б. Арватов считал, что Кириллов «весь находится в цепях буржуазного традиционного формализма»: «Шаблонная форма убила агитационную идею, стала средством созерцательной эстетической иллюзии, т. е. оказалась самоцелью <���…>. Без разрыва с канонизированными приемами искусства, невозможно никакого использования художественного творчества в плане современного психологического воздействия» [27] Б. Арватов, ук. кн., стр. 94, 95–96. Другой Лефовец, В. Силлов (расстрелянный в 1930 г.), отмечал у Кириллова (в сборнике Отплытие) и у М. Герасимова ( Железное цветение) обилие образов «церковно-бытового, мистического характера», «идеалистический уклон», «мистическое восприятие революции и труда» («Расея или РСФСР: заметка о пролетарской поэзии», ЛЕФ, 1923, № 2, стр. 119–129). . В самом деле, эклектически эстетический стиль Кириллова далек от футуристического (лефовского) и ближе к будущей возвышенной «причудливой» сталинской архитектуре. Он восходит к бальмонтовскому символизму с его напевными ритмами и расплывчатыми эпитетами, и к стилю Чернышевского в четвертом сне Веры Павловны с его эмоциональными эпитетами и восклицательными предложениями (у Кириллова: «О, как хороши и прекрасны эти люди», «О, как все изменилось!»). Но «отвлеченный романтизм» [28] Так определял стиль В. Кириллова Вал. Полянский: «Этапы творчества В. Кириллова», На литературном посту, 1926, № 1, стр. 367 (статья перепечатана в кн. Полянского, Вопросы современной критики, М., 1927, стр. 196–208). В. Кириллова не самоцель, а антитеза к «нужде, холоду и голоду» военного коммунизма: мраку лишений противостоит светлое будущее: «Я верю, когда-нибудь сбудется сон мой,/ Осмеянный сон мой о счастьи людей» [29] В. Кириллов, Отплытие, М., 1923, стр. 47. . Утопия Кириллова имеет целью ободрить его современников гимном будущему, дать им стимул «удесятерить» их энергию в борьбе за гедонистическое будущее. Такую же роль играет «фосфорическая женщина», призывавшая в Бане Маяковского «удесятерить пятилетние шаги» [30] О роли утопии, даже художественно слабой, А. Луначарский говорил в своем докладе на первом Всероссийском съезде крестьянских писателей в 1929 г. ( Крестьянская литература и генеральная линия Партии ): «Если, скажем, принять последний акт пьесы Клоп Маяковского за изображение будущего общества, которого мы желаем, то можно сказать: не стоит для этого бороться, ибо более невежественного, неудачного общества нельзя себе представить <���…>. Все, что до сих пор писалось в утопических романах, слабо. Но если, исходя из того, что до сих пор попытки не удавались, мы скажем, что об этом нельзя писать, это будет жестокая ошибка. Как сказал Н. И. Бухарин, наша молодежь не знает царя и околоточного, она выросла в нашем строе, ей не с чем их сравнивать и поэтому она не чувствует переходности, у ней нет конкретного представления о прошлом и будущем. Но о прошлом она может почерпнуть знание от писателей-реалистов прошлого и истории, а внушить живое представление о том, куда мы идем, без того, что называется утопическим романом, нельзя. Пусть он утопичен — но это есть художественное произведение.» (РО Пушкинского дома, ф. 110, № 24, л. 11–12; в печатных изданиях этой речи ссылка на Бухарина отсутствует, и фамилия Мейерхольда добавлена через дефис после фамилии Маяковского). . Для Богданова и других теоретиков Пролеткульта главной функцией искусства считалось воздействие на сознание, ее организация, а не отражение действительности. Отсюда пафос поэзии Пролеткульта, ее гиперболизм, призывность, эмоциональная отвлеченность.