Сергей Волков: Год французской любви

Болеть весной - нет хуже наказания. Зимой или, ещё лучше, поздней осенью, болеть даже приятно. На улице холодно, мерзко, сыро, неуютно, а ты лежишь себе в теплой и мягкой кровати, кормят тебя, поят, уроки делать не надо, в школу ходить, вставать в семь утра и выбредать из дому в ледяную тьму, освещенную лишь редкими фонарями - тоже.

А вот весной все иначе. Весной и в школу ходить - в радость (Не на уроках сидеть, а ходить, улавливаете разницу?), а уж после школы - и вовсе раздолье. Но нет, попался в сети коварному ОРЗ или мерзкому бронхиту на крючок - и все это уже не для тебя. Лежи, скучай, изнывай от тоски и осознания того, что сейчас все твои друзья-приятели балдеют от души. Лечись. Поправляйся.

Вот и лежал я целыми днями, смотрел, сощурив глаза, в залитое солнцем окно, температура все не падала, кашель все не заканчивался, не смотря на интенсивную терапию, проводимую моей мамой, не смотря на пилюли, таблетки, порошки, банки, горчичники, "дышание над картошкой" и прочие прелести домашнего лазарета.

А время шло. Снег стаял, громыхнул первый гром, распустились почки, в открытую форточку запахло уже не весной - летом. Каникулами запахло. Апрель пролетел, словно и не бывало, десять дней всего осталось до "мир-труд-мая", и день рождение вождя мирового пролетариата и великого сахема, буквально через два дня должен был быть. Тут меня пришли навестить. Актив класса. Настоящий, не наоборот, да ещё и с пионерским поручением. Не хала-бала, короче...

Мне уже разрешено было вставать, ходить, по квартире, и ясное дело, дверь активу я открыл сам, чем поверг пришедших в невероятный восторг. Они, актив то есть, ожидали меня чуть не при смерти застать, а я во какой шустрый, даже чаю предложил.

За чаем и вскрылось - к 22 апреля стенгазету необходимо сотворить, большую и чтобы и про Ленина, и про революцию, и про пионерию в ней было. И про злостного прогульщика и двоечника Серегу Бурляева, обличительный материал. Вот ватман, вот даже краски. Пионерское поручение. Сможешь? Смогу. К послезавтра? Запросто!

Актив попил чайку, сожрал все конфеты и баранки и ушел. Остался я вновь один-одинешенек, с ватманом и красками. И, устав от вынужденного болезненного безделья, с азартом принялся за дело...

Ну, с революцией все просто. Есть универсальный такой стишок, автора, к сожалению, не помню, а то бы благодарность от всей души высказал, ещё бы - человек "эпохалку" сотворил, всем помог, на несколько поколений вперед. В оригинале там значилось такое: "Я вижу город Петроград в семнадцатом году...".

Дальше - дело техники: срисовываешь с открытки отважного матроса, сурового рабочего и серьезного красногвардейца, а снизу красиво, "шрифтом", пишешь:

Я вижу город Средневолжск в семнадцатом году.

Бежит матрос, бежит солдат, стреляя на ходу.

Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой.

Висит плакат: "Долой господ! Помещиков долой!".

Да, чуть не забыл! Плакат этот, ну, который висит, изобразить надо над тремя товарищами. Все, про революцию есть.

Теперь - про вождя. Ленина рисовать нельзя, если разрешения нет специального, это нам наша старшая пионервожатая Наталья Кирилловна поведала, когда собирала нас, всех школьных редколлег, ещё осенью. Значит все проще - берешь журнал "Костер" или "Пионер". В одном из двух произвольно выбранных номеров обязательно отыщется подходящая картинка. Находишь, вырезаешь, клеишь. Обводишь красным фломастером, если есть. Если нет - и карандаш сгодится. Красота!

Теперь стих. Можно что-нибудь заковыристое, типа "И будь я хоть негром преклонных годов...". А можно попроще: "В Горках знал его любой..." или "Когда был Ленин маленьким...".

Поразмыслив, я все же остановился на негре - звучит могуче, писать много не надо, и про русский язык есть, про школу, значит. А чтобы было нагляднее, рядом с вырезанной картинкой, изображавшей двух пионеров, стоящих у бюста Ленина, я нарисовал сгорбленного седого и губастого негра в красном галстуке. Негр вроде как тоже отдавал Ленину пионерский салют, правда, больше похоже получилось на то, что он закрыл лицо рукой, в ужасе от увиденного, ну да это фигня, кому надо, те поймут правильно.

И вот осталось самое сложное - "пропесочить" в газете Серегу Бурляева, а попросту - Бурляя, грозу чушков, совершеннейшего, как станут говорить потом, отморозка. Отношения у меня с Бурляем были сложные - он подозревал меня, в измене подозревал, и, наверное, подозревал правильно - я был "не ихний", я не мечтал жить "как на зоне", я не тырил мелочь из карманов в школьной раздевалке, я никогда не участвовал в коллективных наказаниях тех, кто струсил, "сканил", по-блатному, и ещё - я всегда имел свое мнение, часто отличное от мнения коллектива, а Бурляй такого не простил бы даже самому себе.