В. Бирюк - Расстрижонка

– А ты, парнишечка — ничего. Твёрденький. И — по размеру.

Поразглядывала меня, улыбаясь. Сковырнула прыщик у меня на рёбрах:

– И правда — серебряный.

Томно потянулась, выгнулась, закинув руки на затылок, оглядела, будто впервые увидела, моё подземелье.

И его — тоже. Дёрнула под затылком завязочку, и нагрудник, из толстой, богато вышитый ткани, отвалился вперёд.

Тут я, типа, собрался ахнуть, вздрогнуть и захлебнуться слюнями. Увы — под нагрудником была рубаха.

«Женская грудь сродни детской железной дороге: предназначалось для ребёнка, а играет папа».

Железных дорог — нет, детей — нет. Мораль? — Поиграть не дадут. Но возможны варианты.

Софья, продолжая неотрывно смотреть в глаза, но, явно, вовсе не обращая на меня внимания, взяла в руки свои груди. Сжала с боков, потянула чуть вверх и вперёд. Сквозь тонкое полотно рубахи стали выпирать и просвечивать её соски. Она медленно приподнялась. Надо мной. На мне. И также неторопливо опустилась. Чуть прикрывая глаза слегка дрожащими ресницами. Втягивая воздух слегка кривящимися губами. Сильнее, от самых корней сжимая свои груди, выдавливая, полностью уже обрисовывая их контур натянутым полотном рубахи.

И ещё раз. И ещё. Чуть быстрее. Чуть резче. Глаза её в такт движениям, каждый раз чуть закатывались. Возвращались к нормальному виду с постепенно расширяющимися зрачками и снова туманились. Потом её взгляд стал совершенно само-погружённым, сместился куда-то на стенку за моей головой. Моя физиономия была для неё только досадной помехой.

«— В чем отличие коровы от быка?

— Когда доят быка — он улыбается».

Я — не бык. В смысле: улыбаться — не тянет. Скорее — оскал нарастающий. Хочется принять участие в этом процессе. Самое активное. Но при такой растяжке, повязке и прицепке…

О! Я понял! Я понял — откуда такая популярность у «европейской кровати»! Там же инквизиция! Он же все — извращенцы и насильники! А вот у нас-то…! Два столба с перекладиной! Исконно-посконно! Человек сам себе висит, и ни про что, кроме своей государственной измены, думать не может. Потому что у нас в палачах — исключительно физически, морально и духовно здоровые люди. Соль земли и цвет населения. «Истинные арийцы». Или как мы нынче называемся? Православные? — Но тоже — истинные. Без всяких… поползновений и извращений.

Наши палачи — «ни-ни»! В отличии от как у них там.

Софья разгонялась всё сильнее. Совершенно отрешившись от окружающего, лаская и терзая сама себя, собой и мной, ведя саму себя, свое тело и душу собственной тропой к собственному к пику наслаждения. Внутренние чувства её, не сдерживаемые приличиями, посторонним взглядом, внутренним стыдом… ясно выражались на лице, в дыхании, в звуках. Это было захватывающее зрелище. Даже столбы кипящей лавы, выбрасываемые из жёрл вулканов, не дают столь яркого впечатления. Здесь-то — живое тело, душа человеческая. Эз из.

Процесс захватил её полностью. А мне… что-то мешало. Чем дальше — тем больнее. Тут она громко страстно ахнула. Остановилась. Посидела, прислушиваясь к себе. Погладила себя, улыбаясь мимо меня куда-то в стену.

– Хорошая я? А?

«С минуту молчали. Потом она приподнялась с неожиданной живостью, охватила руками свои согнутые в коленях ноги и затряслась от приступа беззвучного смеха. Смеялась так, как будто ее щекотали.

— Ты… чему это? — недоумевающе и обиженно спросил Давыдов.

Но Лушка так же неожиданно оборвала смех, вытянула ноги и, гладя ладонями бедра и живот, раздумчиво сказала, голосом чуть охрипшим и счастливым:

— То-то и легко же мне зараз!..

— Перо вставить — так полетишь? — озлобился Давыдов.

— Не-е-ет, это ты напрасно… напрасно злуешь. Живот у меня зараз какой-то бестягостный стал… какой-то порожний и легкий, того и засмеялась. А что же мне, чудак, плакать надо было, что ли? Сядь, чего вскочил?

… не касаясь руками земли, гибко привстала, — улыбаясь, щуря глаза, спрашивала:

— Хорошая я? А?

— Как тебе сказать… — неопределенно отвечал Давыдов…».

И я — не Давыдов, и Софья — не Лушка, и позиция совсем… не типичная для периода «социалистической реконструкции сельского хозяйства», и до «Поднятой целины» семь с половиной столетий, а вот одна из типовых женских реакций — вполне наблюдаема. И это — радует.

Так что на вопрос ответил я не по-большевистски, а вполне галантно, джентльментно, классово чуждо и ожидаемо: