Гораций Голд - У финишной черты

— Кто вы? — я фактически кричал, схватив его тощую руку. — Что с вами случилось?

С закрытыми глазами и открытым ртом, он продолжал дрожать.

— А, черт! — с недовольством воскликнул я. — Он в коме!

— Он может заговорить, — сказал Лу. — Я все устроил так, что тебе разрешат остаться здесь и ждать, когда это произойдет.

— То есть я смогу услышать его безумный бред, ты это имеешь в виду?

Лу взял стул и поставил рядом с кроватью.

— Чего ты дергаешься? Он первый живой, которого ты видишь. Ты же об этом мечтал! — он был раздражен не хуже любого режиссера. — Может быть, из его бреда тебе удастся выудить такие факты биографии, какие ты никогда не получил бы от него в сознании!

ОН, конечно, был прав. Старик мог поведать мне не только факты своей жизни, но и какие-то желания, сокровенные мечты, обиды, которые сидят глубоко внутри. Разумеется, в тот момент я и не думал о последствиях. Я был рядом с тем, кто мог рассказать мне все, что я хотел знать… только он не мог говорить.

Лу направился к двери.

— Удачи! — сказал он и вышел.

Я сел, уставившись на старика, отчаянно желая, чтобы он заговорил. Вероятно, каждому знакомо это чувство. Вы думаете о чем-то непрерывно, становитесь все более напряженным: «Говори, черт бы тебя подрал, говори!» — пока не замечаете, что каждый мускул в вашем теле — кулак, и ваши челюсти ноют от боли, потому что вы со всей силы стиснули зубы. Быть может, я преувеличиваю, но время от времени мне казалось, что все выглядело именно так.

Старик, вроде, начал приходить в себя. Он открыл глаза и поводил ими, не замечая чего-либо конкретного, как будто все еще пребывал где-то далеко-далеко, и видел то, чего никто, кроме него, не мог видеть.

Я наклонился вперед, придя в еще большее нетерпение. Но старик молчал. Он смотрел сквозь меня куда-то в потолок. Когда он снова закрыл глаза, я резко отпрянул, испытав жесточайшее разочарование. И вдруг он заговорил.

Он говорил о нескольких женщинах, хотя, допускаю, что это могли быть девочки из его детства, которые доставляли ему много проблем. Про любимый игрушечный поезд и гоночный автомобиль. Говорил про тесты, которые должен был пройти, чтобы его не уволили, после чего снова возвращался к обожаемым игрушкам. Он рассказывал, что ненавидел своего отца и мать, слишком занятых церковной благотворительностью, чтобы обращать внимание на сына. Была у него сестра, она умерла, когда он был ребенком. Отчасти он даже радовался, что она умерла, и надеялся, что хоть теперь мать заметит его, но в то же время его захлестывало чувство вины за то, что он рад горю. И снова он перепрыгивал на разговор о своей работе, с которой его кто-то хотел прогнать.

Внутривенное питание по каплям стекало в его вену. Речь становилась все более бессвязной. Прошло десять или пятнадцать минут, и он уснул. Я почувствовал себя настолько разочарованным, что готов был разбудить его силком, если бы это дало результат. Закурив, я мог бы расслабиться, но это было запрещено, а выйти из палаты я не смел, опасаясь, что именно в этот момент он снова придет в себя.

— РАЗОРЕН! — внезапно завопил старик, порываясь сесть.

Я мягко прижал его, но он продолжал надрываться:

— Старый, нищий, некуда податься, я никому не нужен, не могу зарабатывать на жизнь, читаю объявления каждый день, нет никакой работы для стариков!..

Он бормотал о неделях, месяцах, годах — я даже не знаю — страха и отчаяния. И наконец, он вспомнил о чем-то, что заставило его лицо расплыться в улыбке счастья.

— Объявление… Опыт не требуется. Высокая зарплата…

Его лицо вдруг потемнело и скривилось от ужаса. К своему бреду он еще добавил: «— Эль Греко!» — или что-то вроде того, и вдруг начал задыхаться.

Я позвал медсестру, та побежала за доктором. Я в ужасе смотрел, как старик то резко вдыхал полной грудью, как рыба, хватая воздух ртом, то его дыхание замирало вовсе. Мне не хотелось на это смотреть, но я надеялся, что он еще хоть что-нибудь скажет.

Этого не случилось. Его затуманенные глаза закатились, спазмы дыхания прекратились. Медсестра вернулась с доктором. Тот прощупал пульс и покачал головой. Медсестра закрыла простыней лицо старика.

Я вышел из палаты, чувствуя себя опустошенным, и понимая, что не почерпнул ничего нового для себя: все как обычно — ненависть и любовь, страх и крушение надежд. Он упомянул про объявление, но я не мог знать, было оно подано недавно, или несколько лет назад. Еще это имя, которое звучало как «Эль Греко». Был такой испанский живописец четыреста лет назад. Может, старик вспомнил его картину, которую где-то видел?