Джо Хилл - Рога [litres]

Он открыл конверт, и оттуда выпала маммограмма, помеченная июнем прошлого года. Еще там была бумага, линованные листы. Иг увидел на них свое имя. Они были сплошь разрисованы черточками и точками. Он засунул листы и маммограмму обратно в конверт.

Вторично смешав джин с тоником, Иг снова отправился в спальню. Дейл уснул, разметавшись на покрывале, в черных носках, натянутых почти до коленей, и белых трусах с пятнышками от мочи. В остальном он был совершенно голый; его живот и грудь поросли темной курчавой шерстью. Иг тихо подошел к кровати и поставил выпивку на столик. Услышав звяканье кубиков льда, Дейл пошевелился.

– О, Иг, – сказал Дейл. – Привет. Вот ты можешь поверить, что я о тебе забыл?

Иг стоял около кровати с желтым конвертом в руках.

– У нее был рак? – спросил он вместо ответа.

– Я не хочу говорить о Мери, – сказал Дейл и отвернулся. – Я ее люблю, и мне невыносимо думать о ней и… и обо всем остальном. Мой брат, ты знаешь, мы с ним не разговаривали уже несколько лет. Но у него есть в Сарасоте торговля мотоциклами. Иногда мне хочется отправиться туда торговать для него мотоциклами, ходить на пляж и смотреть на девушек. На каждое Рождество он посылает мне открытку, пишет, приезжай, мол. Иногда мне очень хочется сбежать от Хейди, от этого города и от этого жуткого дома, и от всей моей засранной, задолбанной жизни и начать все сначала. Если нет Бога и нет причин для всех этих мук, может быть, мне еще не поздно начать все заново.

– Дейл, – негромко сказал Иг. – Так был у нее рак?

Дейл покачал головой, не поднимая ее с подушки.

– Понимаешь, это же наследственная штука. Прицепится к тебе, и все болеют. И мы ничего от нее не узнали, узнали только после того, как она умерла. Нам сказал патологоанатом.

– В газете про рак ничего не писали, – сказал Иг.

– Хейди хотела рассказать газетчикам. Она думала, это вызовет сочувствие и люди еще больше тебя возненавидят. Но я сказал, что Мери не хотела, чтобы об этом знали, и мы должны уважать ее желание. Нам она ничего не сказала, а тебе сказала?

– Нет, – качнул головой Иг. Вместо этого она сказала, что ему нужно встречаться с другими девушками. Правда, Иг не читал ее двухстраничную записку, лежавшую в этом конверте, но все уже было в основном понятно. – Ваша старшая дочь, Реган, – сказал он, – мы с вами никогда о ней не говорили, и мне не стоит совать нос в чужие дела. Но я знаю, как вам было тяжело, когда вы ее потеряли.

– Она очень мучилась, – сказал Дейл и всем телом передернулся. – Из-за этого она говорила жуткие вещи. Я знаю, что ничего такого она не думала. Она ведь была такая хорошая, такая прелестная девочка. Я стараюсь этого не забывать, но по большей части… по большей части я помню ее такой, какой она стала в конце. Она весила едва восемьдесят фунтов, и семьдесят фунтов из них была ненависть. Она говорила о Мери совершенно непростительные вещи. Думаю, ее бесило, что Мери такая хорошенькая и… Реган совершенно облысела, и ей сделали мастэктомию, а заодно удалили часть кишок, и она себя чувствовала… она себя чувствовала вроде Франкенштейна, чем-то из фильма ужасов. Она говорила, что, если бы мы ее любили, мы бы задушили ее подушкой и разом со всем покончили. Она говорила мне, что я, наверное, рад, что это она умирает, а не Меррин, потому что я всегда любил Меррин больше. Я стараюсь обо всем этом забыть, но иногда просыпаюсь ночью и думаю, думаю… Или думаю, как умирала Мери. Мне хотелось бы вспоминать, как они жили, но плохое вытесняет все остальное. Для этого, наверное, есть какая-нибудь серьезная психологическая причина. Мери изучала психологию, она, наверное, знала, почему плохое запечатляется в памяти крепче, чем хорошее. Слышь, Иг, но ты можешь поверить, что моя младшенькая поступила в Гарвард?

– Да, – кивнул Иг, – чему тут не поверить. Она была умнее нас с вами, вместе взятых.

Дейл неопределенно фыркнул, все еще отвернувшись в сторону.

– Мне ли этого не знать. Я учился в двухгодичном колледже – все, что было по карману моему старику. Господи, мне очень хотелось быть лучшим отцом, чем он. Он указывал мне, какие брать курсы, где мне жить и где потом работать, чтобы с ним расплатиться. Я иногда говорил Хейди, мол, еще удивительно, что в свадебную ночь он не стоял в моей спальне, не инструктировал меня, что с ней делать и как. – Он мельком улыбнулся. – Это было еще в те времена, когда мы с Хейди могли шутить о подобных вещах. Это теперь у Хейди в голове один Христос, а прежде она любила в шутку попохабничать. Прежде – до того, как мир открыл на полную краны и спустил из нее всю кровь. Иногда мне очень хочется ее бросить, но у нее же нет никого другого. Она совершенно одинока… ну конечно, если не считать ее дружка Иисуса.