Нелл Уайт-Смит - 150 моих трупов

– Одна женщина для всего мира! – послал мне в спину Хозяин Луны. – Подумай над этим, Риррит. Впрочем, мнится мне, ты и так об этом достаточно думаешь…

С этим я вышел.

Чтобы немного отдохнуть, я поднялся на крышу вагона.

Туман медленно протекал мимо нас. Расслабляя внимание, я посмотрел на поглощённые белой пеленой механизмы и начал всматриваться в отдельные части машины, живущей внутри тумана.

Ко мне почти бесшумно подошёл Шат. Заговорил сразу о деле:

– Я осмотрел грузовые вагоны. Они полны. Я видел этот тип и знаю клейма.

Я понимал, что он не стал бы говорить, если бы не считал тему разговора важной. Уточнил:

– Что там?

– Этот поезд ехал из Храма. Там – первородное вещество.

– Что это?

– Я не знаю точно. Слышал, что используют как прекурсор для тяжёлых наркотиков. Очень токсично. Сгрузи его при первой возможности.

– Понял тебя. Спасибо.

Шат отдал знак принятия и ушёл своей дорогой. Не знаю, когда и каким образом он отдыхал.

Я же, воспользовавшись одиночеством, уселся на место охранника следить за туманом.

Часы после смены – наиболее эмоционально насыщенное время в жизни каждого оператора тел. Конечно, это не те чувства, что чуть только не разрывают изнутри, когда восторг или несчастье проявляются особенно остро. Никто из нас не фонтанирует энергией и не впадает в оцепенение грусти. Для постороннего наблюдателя внешне мы не проявляем переживаемые чувства. Но один оператор на глаз легко определит своего коллегу, только что сдавшего смену.

Эти эмоции спят глубоко внутри. Они словно эхо ушедшего моря.

Есть теория, что в нервных окончаниях мёртвого тела сохраняется некая тень памяти о чувствах, что мы привыкли испытывать при жизни. Нервная связь между эмоцией и действием.

Что-то вроде мышечной памяти. Как отпечаток ладони на запотевшем стекле.

Считается, что определённые физические движения могут разбудить их.

Мы знали, что в какой-то степени это правда. Даже обычная физическая профилактика пробуждала внутри нашего груза нечто смутное. Очень скрытое. Неясное. Тёмное. Словно отзвук пустоты.

Вот что делала Инва в ту ночь перед столкновением. С парой танцующих тел. Она не упражнялась в операторском искусстве. Она слушала эхо ушедшей любви. Это своего рода музыка. И Инва в ту ночь была композитором, исполнителем и единственным свидетелем безмолвной симфонии, исполняемой памятью.

То женское тело наверняка принадлежало танцовщице. Работая с ним во время профилактик, и я заметил это. Развитость определённой мускулатуры многое могла рассказать.

Инва танцевала им. Она искала в движении. Во вращении. В напряжении рук. Искала в повороте головы. Чувствовала тело. Верила ему. Доверяла. Позволяла вести себя вглубь отзвука жизни. И там – петь беззвучную песню кинетики. С нею. Впереди неё. Её руками.

В ту ночь я бегло наблюдал за её вращением. Я скользнул взглядом по линии талии. И я ничего не смог бы понять. Осознать. Услышать. Где-то внутри я знал, как глубоко чувствует и как тёмно поёт Инва. Но я никогда не мог бы с ней разделить это в полной мере.

Обыватель сказал бы, что так обращаться с телами – отвратительно. Но смерть – именно об этом. Мы умираем для того, чтобы знать, что где-то внутри есть наш, именно наш и только наш язык. Движение, которое не отнять. Принадлежащая нам одним память.

Мы делаем всё, чтобы сохранить её отзвук. Высекаем в камне, возводим в стекле и металле. Воплощаем в словах своих учеников. Протягиваем невесомыми линиями. Морщинами на лицах своих детей.

Мы боремся за него. За движение, что может остаться непонятым. И пусть даже забытым. Но никогда. Никогда не перестающим нам принадлежать. Это движение – мощь. Она меняет всё: преображает мир, возводит города, сотворяет все мыслимые произведения искусства. Весь наш бег и вся наша устремлённость в будущее – суть безмолвный крик о том, что исконно и неотъемлемо наше.

Но тела мертвы. Мы ничего не можем воскресить. И петь, скользя по кромке эха, – это преступление. Против священной памяти смерти. Против Центра, как против всех механоидов.

Я не представляю, что именно совершила Инва и как глубоко она зашла, раз так глубоко прячется.

Но Центр знал, как купить её. Как использовать с наибольшей пользой её искупление. Где бы на карте мира ни оказалась Инва, её перчатки Центр оставил при ней. А значит, с ней пребывал и ключ к бесконечной глубине, к предмету её исследований. Окно с видом на смерть. С видом на чёрную бездну памяти, чьи капли пели, как пели чёрные бусинки чернил, застывшие на нотном стане.