Дмитрий Баюшев: Неисправимый [СИ]

Фрося вынула из сумки кастрюлю с беляшами, пакет с винегретом, выставила на стол… и увидела записку. Отец Михаил не поставил её торчком, поэтому она сразу не привлекла внимание.

«Фрося, — было написано там. — Прости меня, голубушка, но я вынужден уйти. Тот, кого ты найдешь в этой комнате, вовсе не я. „Он“ долго не протянет, так как ничего не умеет. Не трать напрасно силы и нервы, моя девочка, расшевелить „его“ ты не сможешь. И никто не сможет. „Он“ не будет ни есть, ни пить, этого „ему“ не нужно.

Попроси Калачева, он ведь наш должник, чтобы определил „его“ куда-нибудь в присутственное место под казенный присмотр.

Самой ухаживать за „ним“ запрещаю.

Уважь мою просьбу и никому не говори, что „он“ — это не я.

Помню тебя, буду за тебя молиться.

О.Мих.»

Фрося положила записку на стол, села на табуретку. Это было нечестно, это было неправильно вот так взять да уйти. Не предупредив, не подготовив, не намекнув даже. Друг называется, наставник. Оставил одну-одинешеньку на этом постылом свете, как распоследнюю дуру. Наедине со всеми этими сволочами Иннокентиями, Серопузами, Калачевыми. Что делать-то теперь?

Заплакать бы для облегчения, да после такого удара почему-то и плакать не хочется, полнейшая апатия. Это потом прорвется, когда начнут душить тоска и отчаяние.

Она посмотрела на «отца Михаила». Тот сидел себе неподвижно, чистенький, опрятненький, с аккуратно причесанной бородой — этакий муляж, истукан, из которого вынули душу…. Под казенный присмотр? Что же это он от меня требует? — подумала Фрося, понимая, что отныне вот он, её крест: это безответное, безучастное, не умеющее, поди, и ложки-то поднять подобие человека…

Прагматик Еллешт в отличие от возвышенного Варвасила не стал утруждать себя написанием предсмертных посланий. Просто взял да ушел. То бишь, ужиная, сделался вдруг хитрым-прехитрым, налил фужер коньяку, тяпнул его залпом и покинул тело, неся в себе заряд алкогольной эйфории.

Дело происходило в квартире чудиков, откуда ни втянувшийся в пьянство Зига, ни привязавшийся к нему Уцуйка, ни тем более бездомный Морген ни за какие коврижки не хотели уходить. Который уж вечер обмывалась удачная сделка с Зигой. Причина давно забылась, а привычка обмывать осталась, вот и собирались за столом, накупив горы еды и питья, благо денег куры не клевали. А чо?

Короче, Фройт выдул фужер коньяку, и тут же все остальные выпили по фужеру. То, что завтра на работу, чудиков не беспокоило — Уцуйка в качестве личной похмелки под утро очищал всех кроме Зиги от излишков спиртного, да так тщательно очищал, что ни запаха, ни красного носа, ни воловьего взгляда не оставалось.

Первым неладное заметил Дустер-Завоеватель. Фройт сидел и тупо улыбался, пьяно покачиваясь и не реагируя на приставучую муху. Улыбка у него была чисто американская — ненатуральная, будто приклеенная. Не больно уж он много выпил, не литр, чтобы так отупеть.

Завоеватель пригляделся попристальнее — и, о ужас, не увидел в теле босса ставшего привычным Еллешта. Еллешт Завоевателем воспринимался, как абсолютная копия Фройта, но с этаким радужным голографическим отливом и едва заметным сдвигом вправо от оригинала. Так вот этого, со сдвигом, в теле Фройта не было.

Завоеватель поднял тревогу, вместе с Клайном они вышли в астрал, но там Еллештом и не пахло.

Всё ясно: как пришел незванный, так и ушел негаданный.

Под утро Фройт обгадился в постели — ну совсем как раньше, в дурдоме, когда Еллешт был маленький-маленький и не мог осилить гигантскую обменную систему занятого им тела.

Вывод напрашивался сам собой — в психодиспансер номер пять.

Господин Лупо был польщен, как же — мецената в клиенты, и одновременно озадачен — какой же это меценат, если сидит в дурдоме? Это, извините, не меценат, а дурак.

— Вот еще Морген в придачу, — жизнерадостно добавили чудики.

— Позвольте, как так — в придачу? — заволновался господин Лупо.

— В придачу к господину Фройту.

Господин Лупо и утёрся. А что тут скажешь?

Была у чудиков мыслишка сбагрить в диспансер и Зигу, у которого от постоянной накачки голова и руки ходили ходуном, но Уцуйка категорически воспротивился. «Это мне брат, — заявил он. — А братьёв в утиль не сдают».

Получив от господина Лупо копию акта, свидетельствующего о повреждении в разуме господина Карла Фройта, повлекшем за собой диспансеризацию последнего, Дустер с Клайном направились в родное министерство. По дороге не поделили портфеля начальника комитета, который пока принадлежал Фройту, прямо в вагоне метро надавали друг другу по ушам. Потом сцеплялись на кулачках еще два раза — на улице и на министерском крыльце. К министру заявились в живописном виде: Клайн с висевшим на ниточке воротником и свернутым набок носом, Дустер с фингалом под глазом и выбитым зубом.